Яшкины дети. Чеховские герои в XXI веке (сборник) - Галина Щербакова

Я положила трубку, потому что бестолковая учительница столбом стояла возле лежащей Маруси, не сообразив вызвать «Скорую». Я вызвала. Мы вдвоем не смогли поднять ее с пола и подложили ей под голову подушку. Она была жива и смотрела на меня из какой-то неведомой мне глубины.

– Успокойся, – говорила я ей. – Ты же сильная. Сама же знаешь. Надо жить… Мы найдем виноватых. Я тебе обещаю. Мы добьемся, чтоб их наказали. Ради этого стоит собраться с силами. Сама же знаешь… Пока руки-ноги есть…

– Жизнь прекрасна, – пробормотала она. – Ты это хотела сказать?

И я кивала ей в ответ, радуясь, что она в разуме, а значит, в порядке.

Меня только поражало ее лицо, которое на глазах становилось другим, строго каменным, с глазами, смотрящими из какого-то невероятного далека. И почему-то у нее резко обозначился нос.

– Жизнь прекрасна, – сказала она четко. – Страна – дерьмо. Надо бежать… – И она замолчала, а я продолжала радоваться ясности ее мысли, а значит, жизни.

В этот момент вошла «Скорая». Им хватило одного взгляда, чтобы понять: им тут делать нечего, а я все сидела и тупо ждала от нее еще каких-то слов. Когда ее уносили, до меня дошло, что, в сущности, она сказала все. Воистину все! Сказала и сбежала. С руками, ногами, со словами, что жизнь прекрасна. У меня в душе будто выключили свет, а сердце будто повисло на жиле и не желало стучать. И только слезы были живые и горячие.

Лошадиная фамилия

В сущности, все в жизни начинается из ничего. Конечно, если очень любопытствовать и жаждать дойти до самой сути, то нароешь микроб жизни или там какую занозу-клетку. Но наш человек устроен так, что ему это малоинтересно, ему кажется, что он до всего и так все знает, без всяких там «наук и гитик». «А я что вам говорил? Да мне сразу показалось, что начальник наш говно, но вы же распустили перед ним хвост». «А что я вам говорил» – это наш девиз жизни.

История, которая перед вами, тоже родилась из ничего, а выросла в такое, что две свеженькие могилы обрели себе постоянное место прописки, можно сказать, одна за другой.

Хочется начать с правильного слова. Значит, начнем с любви.

Они вместе учились в школе, вместе поступили в вуз и к этому моменту уже были готовы расписаться. Бабушка девушки стегала одеяло, как ее учила ее бабушка, а родители с двух сторон пыжились заработать на машину для молодых. Но не какую-нибудь навороченную иностранку (откуда?), а на недорогую китаянку или там узбечку. А то и с рук, поношенную. То есть мы будем иметь дело с низом «среднего класса». Это для понимания мысли.

Ее звали Леной Синицыной, его Колей Коневым. Пять лет любви, и уже вполне конкретной, это вам не хухры-мухры. Самое время стегать одеяло. Хотя с одеялом тоже был характерный эпизод.

Лена придержала маму в ванной и спросила шипяще так, по-змеиному, как она умела в гневе:

– Бабка что, на самом деле думает, что мы этим будем укрываться?

– Деточка, так бабушка же мастерица. Одеяло будет полупуховое. Легкое и теплое. Все женщины в их роду этим лет двести жили. И сносу – никакого.

– Не вздумайте, – прошипела Лена, – я его сразу выкину.

И всю дорогу в институт была злая, как сатана. Расстроилась. В туалете, поправляя обветренный макияж, она услышала разговор. (Помните? Она была вся на нерве.)

– А Элька меняет фамилию отца на фамилию отчима. Не хочу, говорит, быть простою крестьянкой, а хочу быть столбовою дворянкой. Теперь она будет не то Швеллер, не то Шпеллер.

– Тумблер, – засмеялся кто-то.

– Элька говорит: не буду же я простой, как три рубля, Семеновой, это дешево и не звучит. Ивановы, Петровы, Семеновы – это, девочки, плебейство.

– Лучше быть самой собой Ивановой, чем чужой Розенбаум, – сказала их отличница и по уму, и по знаниям. Такая самородная девка. Всегда со своим особым мнением. Даже вопреки профессору или там ветерану труда. – Не фамилия несет человека, а человек фамилию.

– А если фамилия неприличная?

– Есть исключения, не спорю. Но среди нас, кажется, Пердюковых нет?

– Ты не понимаешь! – кричали девчонки. – Фамилия должна украшать человека. Ты Лебедева – тебе повезло, а я, к примеру, Козлова. Конечно, я буду искать себе что-то получше. А лучше иностранное. Оно звонче.

Такое началось! Втянули и злую, как черт, Ленку. Она все еще мыслила от одеяла.

– Ты будешь менять фамилию? Ты раньше всех выходишь замуж.

– Буду!

– Ну и дура. Так ты Синицына, что-то птичье, певичье, высокое. А станешь Коневой, в смысле Лошадёвой, Жеребцовой.

Они так разгорелись, что в туалет заглянула вахтерша и спросила:

– Вас тут грабят или уже поубивали?

– Мы замуж выходим! – закричали девчонки. – За красивую фамилию!

– Дуры, – сказала вахтерша и ушла, но в голове уже несла мысль. Была она в девичестве Крюкова, а вышла за Загребельного. Загребельного загребли за ворованный шифер. Каково? И она нашла себе другого – Владимира Ильича Курицу. Так и живет с Курицей уже считай тридцать лет. Фамилия оказалась точной. Владимиром Ильичом и не пахло, все было курячим – и достаток, и здоровье, и сын-алкоголик, Сергей Владимирович Курица. И дети у того были – ну, чистые куры. И вахтерша расстроилась на всю оставшуюся ей жизнь.

Сидя на первой паре, Лена забыла о фамилии, она продолжала думать о стеганом бабушкином одеяле, под которым она будет лежать. И вот тут-то выпрыгнуло! Лежать с лошадиной фамилией!

Стоит подумать о какой-то ерунде, как выясняется, что полмира только про это и думают. Была у нее еще садиковская подружка Лизка, девчонка красивая и неглупая. Так вот, она тоже решила взять фамилию мужа матери, с которым та спрыгнула в Израиль, оставив Лизку в совершенно неаристократичной русской среде совковых интеллигентов. «Буду, – сказала всем, – Лиз Фридман».

– А не стыдно перед отцом? – спросила будущую Лиз Лариса Полянская, тоже из их садика.

– Тебе хорошо! – затараторила. – Ты Полянская. Это ж красиво. А я Шумакова. Не фамилия, а смех.

– А ты такая и есть. Шуму от тебя много, а дела чуть. Ты – суть своей фамилии.

Едва не подрались.

Все это вертелось в голове у Ленки, и она в этот же день позвонила Лизке: «Как там у тебя с фамилией?»

– Понимаешь, ко мне в Интернете приклеился парень с любопытной фамилией Богачев. Хороший парень, на меня глаз положил, а главное, он богатый Богачев, понимаешь? Фамилии – это не просто буквы и звуки, они определяют жизнь. Если с ним что завяжется, отложим пока Фридмана. Хотя с ним заграница ближе. Но Богачевы и здесь при газовой трубе. Им хорошо.

– А тебе плохо?

– Ну, как сказать? Не голодаю. Одеваюсь более-менее. Но я многого хочу, очень многого. Но не хочу и не буду разбиваться ради этого в лепешку. У меня все родственники сгорбленные от борьбы за выживание. Моей бабке семьдесят, она до сих пор работает, а ни одного брюлика не поимела, понимаешь? Предлагает мне свои клипсы, можно сказать, из подметки сделанные, а она ими всю жизнь гордилась. Мне ее жалко, но больше противно.

Этот разговор взбаламутил Лену. Ей вдруг стало совершенно ясно, что она никогда не будет носить лошадиную фамилию. Это она сегодня же объявит жениху. И объявила. Он так побледнел, Коля Конев, просто смертным цветом. И, не говоря ни слова, ушел.

Тут ведь была другая история. В семье Коли был культ Ивана Степановича Конева, дальнего родственника знаменитого при совке маршала. Когда он умер в 1973 году, Колина мама родила девочку. Как сами понимаете, девочку Ваней не назовешь. Хотя в семье и возникала такая бредовая идея. А почему бы и нет – Ваня, Валя, так схоже, так родственно?.. Но назвали все-таки Валей. Коля родился в восемьдесят седьмом. Но в тот проклятый год умер брат отца, спасатель на аварии в Чернобыле. Он был молод, и звали его Николай. Ему дали Героя посмертно, и семья решила, что честнее назвать новорожденного младенца Колей. На этом все и успокоились. Мол, полководец простит.

А взволновались снова уже сейчас, когда Коля решил жениться. Конечно, от него родится мальчик – кто же еще? – и конечно, он будет Иваном. Это и по совести, и по чести. И этой славной мечтой стали жить.

Семья была простая, бесхитростная, чужого не хотели, а своим гордились до потрескивания в животе. «Мы Коневы» произносилось, как «мы Романовы» или там «Путины». (Ах, Боже мой, думали некоторые, почему мы все не Путины?)

Никаких связей с другими Коневыми, если таковые существовали, не было. Наши Коневы были гордые и не навязывались. Была одна реликвия – фотка еще с Гражданской войны. На обороте было накарябано: «Я стою второй слева».

Коневым нашим хватало этого для внутренней связи с прошлым. Благ от второго слева они сроду не имели. И этим даже гордились. Русский человек, если уж он хорош, то, что называется, до святости. Но если он плох (а таких во много раз больше, Господи, прости за грубую правду), тут уж святых надо выносить. Тогда уж русскостью своей Коневы и Ивановы, Богачевы и Курицы размахают так, что не слезами, кровушкой зальешься.