Яшкины дети. Чеховские герои в XXI веке (сборник) - Галина Щербакова

Коневым нашим хватало этого для внутренней связи с прошлым. Благ от второго слева они сроду не имели. И этим даже гордились. Русский человек, если уж он хорош, то, что называется, до святости. Но если он плох (а таких во много раз больше, Господи, прости за грубую правду), тут уж святых надо выносить. Тогда уж русскостью своей Коневы и Ивановы, Богачевы и Курицы размахают так, что не слезами, кровушкой зальешься.

Но сейчас у нас время Путина. Все сидят смирно, стоят по стойке. А в каждом себе что-то копится. Это определенно. Опять же говорящая фамилия у вертикали. Поковыряйся в ней, поковыряйся… В корне такое наверчено, что куда там лошадиным фамилиям. Но выискивается только прекрасное – путь в светлое будущее…

Так вот. Коля ушел от невесты, весь из себя взбледневший. А Ленка гордо закинула головенку и сказала матери, что фамилию свою менять не будет.

– Что за новости? – спросила мать.

– Не хочу носить лошадиную фамилию. И мне плевать, что был какой-то генерал там или кто еще, это моя жизнь. И я в ней буду ходить, в чем хочу.

Вот чем кончаются неожиданные туалетные разговоры юных существ.

– А Коля не расстраивается? – спросила мать. – Ведь это как-то обидно для него.

– Его дела. Я так сказала, значит, так и будет. – И была в интонации девчонки та замечательная русскость, когда что хочу, то и ворочу, и сам черт мне не брат.

Смех смехом, но Коля перестал после этого звонить и приходить. Как канул. Одна бабушка была не в теме и все метала себе одеяло, все метала.

Ситуация набрякала. Ведь уже были вложены деньги в грядущую свадьбу, и машина подворачивалась по подходящей цене, но главное было в другом: каким-то бешеным темпом росла обида. Причем, заметьте, с обеих сторон.

Ну, с чего обижаться? С какой сырости? Затихните чуток, воткни, бабушка, иголку в подушечку на время, выпейте все валерьянки – глядишь, все и устаканится. Но нет! Возбуждение нарастало, а со стороны девушки даже всех пуще.

– Ишь, какой! Не звонит. Не заходит. А бабуле пятьдесят рублей должен! – Это бубнила мама.

– Ну, был бы маршал отцом родным – это бы само собой. А так я без понятия! И не переживай, – говорил отец дочери. – Какие твои годы? Жаль, конечно, что упускаем машину. – И тут уже он заводился: – Из-за какого-то коняги мотор теряем. Несовременные люди эти Коневы. Это ж и с их стороны потеря.

Запустить русский механизм войны – дело плевое, особенно если дело касается мирян. Чувствуете нестыковку слов? Но так и есть. Та ненависть, что разгорелась между Коневыми и Синицыными, никакому разумному пониманию не подлежала. Скоро Лена получила по почте письмо, отпечатанное на машинке, где было написано: «Синицы имеют неприятный голос, похожий на писк мышей. Они нападают на других птиц и убивают их. Ударами клюва разламывают череп и с жадностью съедают мозги своих жертв. Синица радостно бросается на каждую слабейшую птичку и убивает ее… А конь – животное добра и победы».

Аналогичные письма были посланы всем Ленкиным сокурсникам. И уже на другой день с Леной едва здоровались, а некоторые демонстративно от нее отпрыгивали. Ишь, синица!

Так накрылась одна свадьба и несколько дружб. Осталось недостеганным одеяло, бабушка умерла, потеряв смысл жизни. Вот и разберись, что от чего.

Но самое страшное – умер отец Конев. На День Советской армии он все пил и пил без передыха за всех Коневых, за умирающий род и бил при этом по спине сына. «Не горбись, дурак! У тебя обязательно будет наследник Иван. Девки в очередь встанут, чтоб родить тебе человека с замечательной лошадиной фамилией». На этом он поперхнулся, сообразив, что сказал не то, и отдал Богу душу.

Но знаменитый полководец был тут ни при чем. Как ни при чем были и кони, и синицы, и козлы, собаки, волки, медведи, и лоси, и прочая живность, давшая русскому человеку фамилию, а Иван-дурак прихватил при этом и шкуру. И клыки, и копыта, и рога, и все, что можно, чтобы при случае использовать, если ума не хватит.

Лизка, ищущая мужа по Интернету, теперь старательно вникает в звучание нерусских фамилий. Мало ли? Оказывается, Вольф – это волк. Стопроцентно русская деваха, она изо всех сил продолжает корчить из себя Лиз Фридман. Господи, спаси нас всех от спятивших русских дур!

Наше нищенство

После десятых проводин она проснулась с ощущением… Вернее, не так – проснулась без ощущения правой руки. Рука лежала рядом, как ей полагается, справа, но одновременно ее как бы и не было. Левой рукой она потрогала теплое, неживое тело правой, ощутила ужас и стала нервно теребить застывшие пальцы. «Ну, миленькие, ну, что я без вас. Вы же правые, не левые…» И они шевельнулись, пальцы, как бы с пониманием. Она дергала их, гнула, и они возьми и сожмись в слабый кулачок. Сжались же! Пусть немощно, но все ж… Тогда она стала тереть руку, щипать ее, бить ладонью и ребром. Даже вспотела.

И она сдалась, рука. Стала оживать и даже слегка согнулась в локте. С этим уже можно было вставать, и она встала, благодаря собственные ноги: «Спасибо, миленькие, хоть вы не подвели». Она стояла и трясла рукой, и это было видно в зеркале, перепуганная женщина в ночной сорочке из рябенького ситца с паническими глазами, отворачивающимися от зеркала, хотя одновременно боком они глядели на отражение, не могли не глядеть… А за окном моросило, тук-тук, слабо бились капли, расползаясь по нечистому пыльному стеклу.

«Утро, осень, паралич!» – думала голова, одновременно ища рифму к слову паралич, однако ничего, кроме ВИЧ и Ильич, не рождалось. Но участок мозга, отвечающий за оптимизм, взбодрился, мол, не так все страшно: паралич – не ВИЧ, да и не паралич вовсе, сомлела рука – делов-то… А как тут не сомлеть – десятые проводины. Считай, что у тебя уже среднее образование по этому делу.

Рука пришла в себя, но была слабой и ленивой. Она чуть не уронила чашку, взяла – а силы нет. Но крепкий чай сделал свое дело, поставил сдвинутое лицо на место, и в зеркале уже была не тетка в ситце с обвисшей рукой, а она сама, Вера Скворцова, уже за сорок (но чуть-чуть), интеллигентка с высшим гуманитарным, временно безработная, но не нищая, куда ни попадя не кинется. Да! Без мужа. Но не брошенка, это ее выбор. Как это она сформулировала: скука вдвоем хуже одиночества. Случайный сосед по постели плохо пахнет, даже если вымыт. Да она столько придумала максим для оправдания своей жизни, что их уже впору издавать – в помощь другим ситцевым неудачницам.

Хорошо, что не надо идти на работу. Она последит за рукой, может, даже сходит в поликлинику, благо та во дворе, а участковый врач, было дело, подбивал под нее клинья, отлупа не признал и принимает ее без очереди, а уж домой к ней бежит по первому зову. Она посмотрела расписание, прием у него с трех до шести. Сейчас он на вызовах, но она не будет его вызывать, она потерпит до шести. И сама спустится к концу его работы.

Конечно, тот будет навязываться. Но у нее еще день впереди, сообразит по ходу дела, как себя вести.

Вчера в это время у нее в квартире был Курский вокзал. Чемоданы, баулы, нервные люди. Десятые проводины. Она их специально не считала, просто хорошо помнила. Особенно первые. Дальше было легче, просто арифметика.

Нет, поймите правильно. Не на тот свет проводины, на другой. В смысле – в эмиграцию, долой, долой от нашего нищенства и страха, что будет хуже. Лучше в России не бывает. Не понос, так золотуха, не партия, так КГБ. Со стороны, наверное, весело.

Вчера она просто устала от беготни и шума, уже без затрат души. Хотя между тем и другим с возрастом появляется зависимость. Поколготишься с уборкой или стиркой или поносишь тяжелое – глядишь, и душа вся стала как выжатая тряпочка. Организм, он один, он целый и неделимый, в одном месте скрипнет – в другом отзовется.

На этот раз уезжала одноклассница. Нашла ее по цепочке, попросилась пережить полсуток до самолета.

– Вера! Это Ира…

– Ира?

– Не помнишь, что ли… Куликова.

Господи, помоги! Не помню такую. Ира Куликова? Кто это? Ни один самый завалященький мозговой нерв даже не колыхнулся. «Надо попить кавинтона», – подумала она. А в трубке:

– Ой! Прости меня, дуру. Не Куликова. Аверченко. Ира Аверченко.

– Ирка! Боже мой! Конечно, помню. Я твою фамилию по мужу просто не знала. Откуда?

– Вот, вот… Я и говорю, что я дура. Но у меня в Москве никого. Был брат, так он умер. Помнишь Лёньку?

– Конечно, помню.

И хлынуло детское, да таким потоком, что застучало в висках. Ленька был первый парень в их школе. Похож на актера Филатова, весь такой узенький и верткий. Потом это назовут энергетикой, но в восьмидесятых это называлось как-то иначе. Как – не вспомнить! Ирка, сестра его, жила отраженным светом брата. К ней подлизывались, ее заманивали ради Леньки.

– Мне твой телефон дала Рая. Она приезжала на могилу мамы, и я приехала за этим же, попрощаться. Она и дала твой телефон. Позвони, говорит, Вера обрадуется. Ты обрадовалась?

– Конечно, конечно.