Сталинградские новеллы - Казбек Туаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот Обед между тем продолжался, и для меня он был и ужином, и завтраком, и чем хочешь, короче пир во время чумы. Старшая, как я уже сказал, сидела напротив меня и отдыхала. Теперь за столом ухаживала молодая – подавала, убирала, наливала, и вообще, обслуживала, что ли, – и я её мог разглядеть во всех ракурсах. Для женщины нет лучшего варианта, как прислуживать за столом, если она хочет показать свои прелести и достоинства, и для мужчины тоже нет другого более выгодного случая разглядеть интересующую его особу.
У дочки была на редкость для деревенской девчонки стандартный размер одежды – сорок шесть плюс-минус, и богатое породистое тело, с такими формами не в захудалой деревне сидеть, а жить в царских хоромах. Но многие женщины, я тебе скажу, к добру это или к худу, просто-напросто не знают, чего они стоят, кого они стоят и сколько они стоят. Я бы её не назвал моделью из глянцевых журналов, сейчас в моде длинноногие, как каланча, и плоские, как доска, мадамы. А по мне, так на досках мы ещё успеем полежать в гробу, здесь-то лучше – на мягком. Так вот, эта девочка была как раз в моём вкусе. Коса умеренной длины; глаза тёплые, в отличие от глаз матери, и глубокие, как колодец, они не только улыбались, но и согревали и чего-то ещё обещали. А её мягкие плавные движения свидетельствовали о том, что она имела прямое отношение к музыкальному инструменту.
И как было мне не понять, что имею дело с богемными людьми? А что касается меня, то я тоже старался не ударить лицом в грязь. Тостам меня никто не учил – они у меня в природе, поэтому за неимением других средств я ухватился за них, как за спасательный круг, и чувствовал себя на плаву; по крайней мере, не уходил ко дну, это я точно знал.
После второго тоста голос мой уже не дрожал, что не скажешь о коленях, и я способен был уже внятно произносить остроты и комплименты. Как я понял, дамы тоже время зря не теряли, они давно уже ко мне привыкли и чувствовали себя не только хозяйками дома, но и хозяйками положения. Я потерял между ними разницу и не мог уже понять, кто из них кто, обе были на одно лицо – красавицы, феи и, что тут греха таить, – не менее желанные, чем воздух, который я время от времени, между паузами, пытался заглотить…
И ты думаешь, женщина всего этого не чувствует? Ещё как чувствует, даже если не умом, то телом – точно, инстинктивно, по природе! Так что она помимо своей воли становится частью того веяния Духа, который создал Бог для того, чтобы объединять мужчину и женщину. И этот животворящий, таинственный акт, как ты его не именуй – любовью, сексом или половым влечением, является основополагающим камнем земной жизни. Если кто-то думает иначе, то он или дилетант, не успевший ещё изучить эту тему, или моральный урод, или вовсе импотент. Других объяснений у меня нет.
Мы все умнеем задним числом, а тогда я сидел, как телёнок, и знал лишь одно – я хочу их, и всё тут, и никакие другие мысли в голову не шли. Причём в это понятие – их или её – я не вкладывал никакого конкретного смысла и не подразумевал именно их, иначе я был бы сознательным извращенцем или маньяком. Ты же сам понимаешь, что абстрактное мышление не имеет ни рамок, ни границ, ни грамматических обоснований, ни других пространственных ограничений.
На моё счастье они были вот здесь, рядом со мной, тёплые и покорные, улыбчивые и доступные. Я отдавал себе отчёт, что эта доступность совсем не означает, что они ничего не стоят или никому не нужны. Нет, эта доступность была следствием чего-то другого, которое никто из нас не мог объяснить. И собственно, где тот умник, который бы нам всем разъяснил, что представляют собой этот вечный зов природы и эта вечная тяга двух полов друг к другу, на которых и держится жизнь планеты?
В связи с этим мне представился известный всем популярный рисунок, на котором изображены две детские голышки – девочка и мальчик. Да, ты видел это, он смотрит на что-то, отсутствующее в её анатомии, и спрашивает: «Потеяя?». Она отвечает: «Нее, так бия!». Вот она, вся философия жизни: так было, так есть и так будет, и что было, то и будет.
А мы, однако, сидели и пировали, и сами не знали, по какому поводу. На дворе – ночь, в мире – война, а тут торжественный обед без обозначения времени суток и степени родства пирующих. Неизвестно, сколько времени прошло – счастливые часов не наблюдают, и тут хозяйка дома, она же и мать, как бы между прочим, и шутя, и не шутя, объявила, что она растопила баню и скоро мы пойдём мыться.
Множественное местоимение «мы» подразумевало нескольких, но кого именно, не определяло, поэтому я сидел и гадал: кто же всё-таки пойдёт в баню? Себя, как гостя и путника, я не исключал, но другого участника я никак не мог вычислить и положился на то, что если она старшая в доме и сама же объявила об этом, то, очевидно, она знает и кто пойдёт. Лично мне было всё равно, кто из них составит мне компанию, устраивал любой вариант, тем более что в данном случае у меня не было права выбора – даренному коню, как говорится…
Я с нетерпением ждал конца трапезы и, боясь что-то пропустить, заглядывал в рот своей благодетельнице. А младшая искоса поглядывала на меня, этого я не мог не заметить, и видно было, что она обуреваема такими же мыслями, как и у меня. Она была полная противоположность своей матери, разве только за исключением генетически передавшейся женственности и внешних форм, – стеснительная и молчаливая, что было мне тоже по душе.
Что касается имён, то всё как-то так получилось, что у нас официального знакомства не было, мы не протягивали друг другу руки и не произносили свои имена. Просто никто этот вопрос не поднимал и
