Тайна смуты - Сергей Анатольевич Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А еще стал Гнат замечать, что порой последыш его как-то цепенеет и в эти мгновения всё смотрит куда-то вдаль и улыбается. И тут его уж не дозовешься, пока не толкнёшь. «Только бы не падучая…» – как-то вздохнула мать, глядя на замершего посреди двора Тараса.
На вопросы же отца, что он такое увидел, отвечал сын так, что отец вздыхал и не верил: «Та он боривітер далеко дуже красиво летить»[3] или «дикі коні за Дніпром грають»[4]… А до Днепра-то – день скакать! Не верил Гнат.
Но однажды, когда шёл Тарасу седьмой год, нашёл его Гнат на берегу реки полулежачим в траве, травинку жующим и щурящимся куда-то на другую сторону.
– Чего разглядел-то, сынку? – спросил он его.
– Та он павучок красиво і вправно павутину на кущі плете[5], – отвечал своё сын.
Отец пригляделся.
– Да брешешь опять батьке! – осерчал. – Нет никакого куста тут.
И правда, не было кустов между сыном и рекой.
– Так то не здесь, а там вон, на том берегу, тенету плетёт, – указал травинкой Тарас.
Гнат вскинул взор и передёрнулся:
– Брешешь!
– Не брешу, батька, вот те крест! – И, правда, перекрестился малой сын.
– А коли проверю? Тогда высеку?
– А за что, батька? – ничуть не плаксиво удивился сын.
– Ну, гляди у меня! – предупредил Гнат, радуясь, что лодка рядом.
Толкнул он лодку. Сын вскочил подсобить, а заодно и прокатиться с отцом.
– Нет уж, сынку, ты тут сиди, как сидел, – велел Гнат, – пока не позову.
Переплыл он живо на другой берег и кричит оттуда:
– Ну и где твой ткач?
Сын, конечно, уж не сидел, а стоял в рост у воды.
– Да вон же, батьку, отойди малость! – криком указал Тарас.
Не нашел Гнат паука.
– Да не там, батьку! – крикнул Тарас. – Гляди на куст, какой поглубже… Руку подними… да не ту… Вот сунь туда… Мри! Порвёшь тенету!
Замер Гнат и пригляделся туда, куда уже собственная его рука, по указке сына, потянулась. Святые угодники! Точно – паутина! И работник на ней! Похолодел Гнат и подумал: «А может, не та? Наугадку взял!»
– Паук-то какой? – крикнул сыну.
– А малый с крестиком! – прокричал сын, видя из дальней дали то, что отец его едва видел в упор. – Да вот и мушка уж первая попала! Зелёная вся!
Вот то уж точно никак неможно было угадать!
Перехватило дыхание у Гната, а когда он перевел дух, то сказал сам себе шёпотом, уже страшась, что и шёпот слышит младший сын с другого берега реки:
– Вот оно! Сей мой отпрыск далеко меня превзойдёт. Таких могильных козаков от роду не бывало. – И как будто обратился к кому-то третьему, тут бывшему: – Благодарствую, пане полковнику!
– Батьку, а кто там с тобой, не вижу! – донёсся до него голос младшего сына.
…В семь лет Тарас пригляделся к буковкам старой Псалтири, коей гордился Гнат как семейной реликвией, и по воскресеньям читал её вслух торжественно, даже тогда, когда один оставался.
– Батьку, покажи, как читать, – попросил Тарас, как-то постояв рядом. – Ай, красиво!
Гнат показал все буквы наперечёт. Сын его младший потыкал пальцем в древние страницы – и как начнёт читать, не спотыкаясь, будто учёный уж пономарь! Перекрестился Гнат со словами:
– Слава тебе, Господи! – И снова какого-то таинственного полковника помянул: – И тебе, ваша полковничья милость, за новый дар сынку моему. Уж не знаю, чем и как отплачу.
А потом и писать Тарас сам научился, запомнив виды и звучание букв. Выходил во двор и чертил прутиком буквы и слова.
Отдал Гнат своего последыша в бурсу с мечтою небывалой. Подумал Гнат: два славных и крепких сына есть у него, такие и землю подымут, и Сечь при случае прославят – старшему в могильные козаки по наследству, среднему – как видно будет, а младшему… да отчего же и Богу не послужить? А может, и епископом стать с такими-то талантами! Всему роду молитвою дорожку в Царство Небесное проторить.
В бурсе тоже и учителя, и начальствующие приметили белобрысого отрока, способностям его поудивлялись – он и языки древние так живо освоил, что хоть сразу для митрополии готовь с дальней вакансией для высокого сана. Однако ж стали удивляться странной того внезапной рассеянности. Поставь Тараса на часы или же на шестопсалмие перед утреней – четко и бойко начнёт, да вдруг на середине может иной раз туго замереть и онеметь… и глядит тогда уж не в служебник, а куда-то… пока не толкнут, ибо дозваться было невмочь.
– Куда ж ты вперился опять? – спросит у него служащий в черед священник.
– Так над дзвіницею голуби, як ангели небесні, пурхали – так красиво![6] – отвечал Тарас, хлопая своими светлыми, как ковылинки, ресницами.
– Какая звонница! Какие голуби! – только всплеснет руками иерей, даже сомлев дать подзатыльник, уже созревший в крепкой его ладони на любой ответ нерадивого отрока. – Откуда ж ты их видал?!
Ставили алтарником – та же беда! Вдруг замрёт – и глядит на престол. «Опять ангелов прикармливает», – ворчит диакон… Или вот со свечою пред Царскими вратами – то же дело: стоит и забудет уйти, будто ему и вправду кто из пророков или праотцев прямо с иконостаса что-то нашёптывает…
Пытались отчитывать, да бросили – ясно было, что чиста душа отрока, светла, как его очи под светлыми, как ковылинки, ресницами, и бесы к нему подступиться не могут. Озорничать Тарас по-бурсацки не любил, базары не обчищал, хотя уж он-то, при его проворстве, коли не замрёт, мог и петелей таскать невозбранно, не страшась, что догонят. Зато читать любил и на колокольню бегать. С товарищами всем, что было, что привозилось из дому, делился без оглядки, подсказывал на уроках так ловко, что слышно было всем, кроме учителей. Бурсаки его не то чтобы не любили, но слегка сторонились, зная, что пакостей с ними не разделит, притом не насмехались над его причудой и дали затейливое прозвище – «шустроблаженнейший».
Начальник бурсы дал вердикт: попом такому не быть и – даже диаконом, такой любой приход с ума сведёт, а благочинному головная боль будет, а то и архиерею; но не трогать, пусть доучится, ибо перспектива видится стать ему из одной трети блаженного – блаженным на все три… и уж не дай бог, если в житии напишут, что бурса притесняла, тогда он, начальник, выйдет на поверку Пилатом Понтийстим.
Отучился Тарас,
