Путь к Софии - Стефан Дичев

— Да вы кончили пансион, Неда! Точно такой же, какой кончила и моя мать! Я вас уверяю, любое сравнение с вашими соотечественницами...

— Если ваша мать вообще его сделает! — прервала его Неда. — Но и тогда, что от этого для нее изменится? — добавила она с горечью, и глаза ее от обиды потемнели.

— Нет, я вас не понимаю, — Леге развел руками. — Что я еще могу сделать? Вы знаете мои чувства к вам, знаете, что они неизменны. Знаете, что у меня уже давно сложился свой взгляд на положение вашего народа, что я помогаю ему всем, что в моих силах... А моя книга? Будьте же справедливы! Неужели я могу не радоваться приезду своей матери? Несмотря ни на что, я рад, Неда!

— Я понимаю, — согласилась она. — И я рада.

Однако их лица выражали скорее смятение и растерянность.

— Да, рада, — повторила она горько. — И все же у меня есть к вам одна просьба, Леандр. Обещайте мне ее выполнить.

— Обещаю.

— Вы избавите меня от унижения, не правда ли? Вы скажете ей — надеюсь, вы это уже сделали, — что я не навязываюсь... Нет, не прерывайте, выслушайте меня. Что я вас люблю — за ваше благородство, за вашу большую культуру... не знаю сама, за что еще... да, это я могу утверждать открыто, с чистой душой... Но как бы вам объяснить?.. О, она может принять меня за одну из тех женщин, которые льстятся только на положение мужчин, на их богатство…

— Дорогое дитя! Вы сами богаты, вы красивы, молоды...

— Нет, это было бы ужасно! — едва не вскрикнула она, с силой прижав руки к груди. — Если она так подумает обо мне, если вы позволите ей так думать, Леандр, боюсь, что я вас разлюблю!

Неда говорила все с большей горячностью. Вспыхнувшая в ней гордость преобразила ее, от изящного кокетства и сдержанного такта, которые ей привил пансион, не осталось и следа.

— Дорогая моя! — прошептал он, глядя на нее с восторгом и изумлением, и, склонясь над нею, взял ее за руку. — Как вы все усложняете...

***

Тем временем Филипп, для которого появление в их доме американки было особенно волнующим событием, восседал на своем стуле торжественный, сияющий и немного смущенный. Он с трудом отрывал глаза от блиставшей в короне огненно-рыжих волос миссис Джексон, возбужденно кивал двум другим ее собеседникам (вместе с Леге пришли познакомиться с ней майор Сен-Клер и маркиз Позитано) и снова устремлял взгляд на красивую корреспондентку. Он бессознательно улыбался каждому ее намеку, предупреждал каждое ее желание, спешил показать ей все новшества в своем доме, блеснуть перед ней своим умом, доказать ей, что он давно уже не такой, как те его соотечественники, каких она встречала или еще встретит в Софии. Но умная, многоопытная миссис Джексон в этот вечер не делала никаких сравнений. Для нее Филипп Задгорский был молодой, красивый, сильный мужчина, к тому же болгарин, а значит, с какой-то долей экзотики. Вино прогнало ее усталость, мужское окружение и остроумная беседа приятно волновали. Хотя в их компании Леге не было, разговор и здесь шел по-французски. Филипп, обучавшийся в Париже, хорошо владел этим языком, едва ли не лучше остальных; это в свою очередь поднимало его дух.

— Вы просто разрушаете все мои представления, господа! — говорила Маргарет, держа в уголке рта длинный филигранный мундштук, с которым не расставалась после того, как Филипп доверительно признался ей, что получил его в подарок от какой-то дамы из гарема. — Итак, что же вытекает изо всех ваших слов? А то, что болгарское население — ведь ради него и ведется война! — что оно настроено вовсе не так уж русофильски, как это изображает, скажем, «Дейли ньюс». Сюда доходит «Дейли ньюс», майор? — обратилась она к сидящему слева от нее Сен-Клеру, так повернув голову, чтобы ее выразительное лицо оказалось в наиболее выигрышном освещении.

Подчеркнуто элегантный майор Сен-Клер всегда ходил в штатском. У этого поджарого длинноногого англичанина были вздернутые плечи и очень темные, почти черные глаза, обрамленные короткими ресничками; вежливая улыбка не сходила с его тонких губ. В отличие от большинства наехавших в город англичан Сен-Клер казался общительным и даже сам искал знакомств, но в его общительности, как и в любезности, скоро обнаруживалась какая-то отчужденность и пустота. Это смущало даже его соотечественников. Он уже много лет жил в болгарских землях Оттоманской империи, и никому не казалось странным, что с начала войны он выполнял миссию советника то на одном, то на другом участке фронта. В сущности, у Сен-Клера была другая, более важная миссия, но о ней мало кто знал. Он руководил здесь английской разведкой, а втайне держал под наблюдением и само турецкое командование.

— Я тоскую по почтенной «Таймс» и по вашему интереснейшему «Ревю», сударыня! Что касается «Дейли ньюс», я прекрасно обхожусь без нее, — иронически заключил Сен-Клер.

— О, вспомнили «Дейли ньюс»! — воскликнул долго молчавший маркиз Позитано, итальянский консул и близкий друг Леге. — Да, хорошенькую свинью вам подложила в прошлом году эта ваша скромная оппозиционная газетка, майор! — сказал он с бесцеремонностью, которая пришлась по душе Маргарет, но не Сен-Клеру.

— Что ж, — сказал Сен-Клер, — у нас каждый вправе иметь свое мнение.

— Мнение? Ха! В данном случае это звучит юмористически!

— Я не постиг смысла вашего любезного замечания, маркиз!

Позитано отпил вина, поставил бокал на низенький, украшенный национальной резьбой столик и тихонько рассмеялся.

— Как, вы забыли про расследование, майор? — спросил маркиз, и его похожие на маслины глазки насмешливо заблестели.

— Расследование? Вы имеете в виду прошлогоднее, после восстания?

— Да, после восстания тех самых болгар, о которых идет речь... Уолтер Баринг, Скайлер, князь Церетелев... Весь мир читал подробные корреспонденции, то есть мнение этой вашей газетки «Дейли ньюс», — выпаливал щуплый смуглый итальянец, тряся пышными усами.

— А, корреспонденции Макхагена! Притом не англичанина, знаете ли...

— Он мой соотечественник, господа! Я этим горжусь! — не выдержала американка. — Вы имеете что-нибудь против старины Мака, майор?

— Почему? Каждый вправе поступать так, как считает нужным... A propos! Если я не ошибаюсь, ваш соотечественник...

— Мистер Макхаген?..

— Да, если я не ошибаюсь, мистер Макхаген в настоящее время находится при штабе русского главнокомандующего, не так ли? — спросил Сен-Клер, хотя знал лучше нее, кто из иностранных корреспондентов находится в русском лагере, — среди них было немало его агентов.

— Что из того? — тотчас ответила она. — Он там, я здесь! Мир хочет знать, майор Сен-Клер!

После ее слов все примолкли. Из передней части гостиной донесся взволнованный шепот Неды и Леге. За дверью, на лестнице, послышались чьи-то тяжелые шаги и пыхтение.

— Мы слишком отвлеклись от темы, — нарушил молчание Филипп. Ему очень хотелось доказать миссис Джексон, что и болгары бывают разные.

— Да, в самом деле! О чем мы говорили?

— Речь шла о русофильстве моих соотечественников, госпожа Джексон.

— О да... и еще о «Дейли ньюс»!

— Какое заблуждение! — сказал горячо Филипп. — Бессовестнейшая подтасовка фактов!

Филипп любил сильные, эффектные фразы, когда изъяснялся по-французски.

— Так расскажите нам, как обстоит дело!

Маргарет по привычке смотрела на него из-под полуопущенных век, и у Филиппа слегка кружилась голова от ее обещающего взгляда, от выпитого вина, от высокопоставленного общества; он чувствовал себя так, словно осуществилась мечта его жизни.

Филипп был ровесником Климента Будинова, с которым когда-то учился в одном классе. Стройный, очень чистоплотный и очень заботящийся о своей внешности, он в этот вечер был в пестром жилете и темно-синей визитке, отороченной лиловым галуном. Он сидел на диване прямо, выпятив грудь и высоко подняв плечи. Эту его кажущуюся самоуверенность и сильно развитое чувство собственного достоинства (унаследованное от Радоя) многие недоброжелатели называли спесью и втихомолку высмеивали. Однако Неда, которая была привязана к брату и считала, что понимает его лучше других, была уверена, что это своеобразное проявление того же чувства одиночества, что испытывала и она до знакомства с Леге и даже после него, — мучительное ощущение пропасти между теперешней жизнью и прежней (жизнью за границей), пропасти, навсегда отрезавшей путь назад.

И в самом деле, вернувшись из Парижа, где он изучал юриспруденцию, Филипп пережил множество разочарований, а с ними и огорчений и обид, хотя и не совсем такого рода, как воображала его сестра. Филипп знал, что на родине встретит простые, грубые нравы, и все же был уверен, что устроит свою жизнь так, как ему хочется. Он думал окружить себя сверстниками из таких же богатых семей, как его собственная, тоже вкусившими европейской культуры и готовыми приносить ей в жертву время и силы. Разумеется, он не собирался оставаться навсегда в этой непроглядной, грязной Софии, но ему, с его самолюбием, было лестно кое-что сделать для своего города, для его благоустройства, оздоровления, хотелось растормошить сограждан, убедить их взяться за новые предприятия — рестораны, может быть, казино... Конечно, он мечтал и о преуспеянии промышленности и торговли (обширные рынки Оттоманской империи открывали богатейшие возможности), хотя сам не имел ни малейшего желания посвятить себя процветающей торговле отца.