Тайна Мертвого озера - Вильям Козлов

Из всего рассказа Катышева самым ценным было упоминание о Храмцове. Пока что он был первым, кто здесь упомянул про него. Пасечник Лепков заявил, что он в ту пору не слышал про такого, правда, он партизанил далеко от этих мест.

— А что вы знаете про Храмцова, или Филина, Никита Борисович? — прямо спросил Шорохов. Он уже понял, что старику, пожалуй, нечего больше опасаться, а значит, и что-либо утаивать.

— До войны я с ним частенько встречался, — спокойно ответил Никита Борисович. — Он и в посевную приезжал в нашу центральную бригаду, и в уборочную неделями жил, колхоз-то наш был не из передовых, вот он, как партейный работник, и подталкивал тута нас… Любил рыбку поудить, я тоже это дело уважаю, так мы с ним, бывало, частенько утречком чуть свет ездили на озеро. Помнится, раз останавливался в нашем доме…

— А во время войны? Не довелось повстречаться?

— Думаю, тогда мы с вами не сидели бы тута и не толковали про былое, — усмехнулся Никита Борисович. — Филимон Храмцов давил, как клопов, полицаев и карателей. Полагаю, не пощадил бы и меня, увидев в немецкой форме… Люто ненавидел его Николай Сидюков: задолго до войны староста был кладовщиком при колхозе, ну а Филимон Иванович поймал его на воровстве колхозного добра… Грозился, что, мол, в мешке принесет Фрамму в комендатуру голову Хромого Филина — за нее немцы обещали тыщи марок. Только вышло по-иному: Храмцов вздернул Сидюкова на дубу…

— Говорят, весь отряд Храмцова вместе с ним самим как сквозь землю провалился, — сказал Шорохов. — Нет в живых ни одного партизана, даже неизвестно, где их братская могила.

— У нас в Песках много про то толковали, — задумчиво сказал Никита Борисович. — Фрамм ходил очень довольный, даже ручки потирал. Филин с десяток фрицев положил здеся и сжег комендатуру, три автомашины, взорвал склад боеприпасов, тогда партизаны и Сидюкова повесили, а сам Фрамм чудом спасся — спрятался в подвал у своей полюбовницы Марфы Новиковой.

— О чем же толковали?

— Марки-то кто-то получил за Филимона Ивановича? Вот полицаи и завидовали счастливчику.

— Кто бы это мог быть?

— Ты про что, начальник? — не понял Катышев.

— Ну этот… «счастливчик»?

— Кто ж ево знает… Да и был ли он? Может, просто попали в засаду к немцам?

— Был… — вырвалось у Шорохова. — Наверняка существовал тот, кто предал Храмцова.

— Скоро немцев погнали из наших краев, начались аресты полицаев. Кто замарал руки в крови, с фашистами подались в Германию, а я вот остался. Когда вернулся… с Севера, слыхал, что разыскивали партизанский лагерь, братскую могилу… Никто не видел, как их убивали, никто из местных яму не копал. Ничего не нашли, да и время сколько прошло! Где вырубки были, вон какой лес поднялся! А Филимон умел хорошо прятаться, каратели с ног сбились, искали лагерь, самолеты по самым макушкам деревьев ползали…

— И кто-то все-таки нашел! — Шпиёна, наверное, немцы подослали, — сказал старик. — Филин у них был как мозоль на больном месте.

— Вы Гривакова знали? — неожиданно спросил Шорохов.

— Спрашивали меня начальники из района про такого… — помолчав, проговорил Катышев. — Приезжал к нам в Пески на легковушке, с Фраммом разговаривал как с равным. Тут у нас полицаи поймали в лесу летчика — выпрыгнул, бедолага, из горящего «ястребка», — так Гриваков, «графом» еще его звали, и его молодцы забрали у нас пленного и увезли с собой… Помню, один каратель подошел к летчику — кажется, лейтенанту, у него вся грудь в орденах-медалях… Хотел сорвать, так летчик ему в рыло врезал, говорит: «Не ты мне, собака, их давал, чтобы отбирать! Вот застрелите, тогда и подавитесь, выродки, моими наградами!» «Граф» засмеялся и говорит: «Легкой смерти захотел, лейтенант? Нет, мы из тебя помаленьку всю душу будем вытягивать!» — Мог Гриваков где-нибудь затаиться?

— Что он — дурной? — Старик задумался. — Не было ему резону тута оставаться. Думаю, не одну сотню людей отправил он на тот свет со своими помощничками. Верой-правдой немцам служил, на груди — ихние побрякушки. Убег он, служивый. Чего ему тута в норе сидеть? Он привык к красивой жизни… — Как же, «граф„! — усмехнулся Шорохов. — Можа, и граф, — согласился Катышев. — На вид представительный, похож на барина и держался как господин… Раз, помню, замешкался я — не сразу пропустил в комендатуру, — так он обозвал меня «хромым быдлом“!

— Узнали бы вы его, если бы вдруг увидели?

— Неужто живой? — даже приподнялся со своей скамейки старик. — А коли и живой, так сюда бы вовек носа не сунул! На нем одном столько грехов висит, сколько и на сотне таких полицаев, как я, не наберется. Да что сравнивать! Зверь он был, душегуб! И Красновский отряд добивал у болота, и за Храмцовым охотился… Нет, коли жив, не вернется он сюда ни под каким соусом!

— Ну а если, как говорится, нужда припрет, мог бы он к вам обратиться?

Старик привстал со скамейки, глаза его заморгали, заскорузлые, со следами старых порезов пальцы так согнули ивовый прут, что он сломался.

— Эва чего, милый, сказанул! Да он меня и в лицо не помнит. Говорю, глядел на нас сверху вниз, как на скотину… Как же, граф! А я кто? Навозный жук.

— Какой он граф, — усмехнулся Шорохов. — Обыкновенный самозванец!

— Как тот самый Гришка Отрепьев? — заметил Катышев. — По телевизору тут показывали про Бориса Годунова…

— Вы сказали, никто из местных яму не копал… Кто же вообще зарывал убитых?

— Немцы наших не хоронили — мы их сами закапывали где придется. Сейчас и не найдешь, а сколько кругом безымянных могил нарыто!

— Но где-то покоятся останки Храмцова и его людей, — сказал Павел Петрович.

— И топили в болотах, и сжигали… — вздохнул Катышев. — Сдается мне, что смерть Филимона Храмцова тоже на совести карателей. Они мало кого в плен брали, невинных людей, детишек без жалости стреляли. А сколько домов сожгли!

Еще до встречи с Катышевым Павел Петрович поинтересовался у деревенских мальчишек, не приезжал ли сюда пожилой седой человек на «Жигулях» цвета слоновой кости — к деду Никите за корзинками. Ребятишки уверенно заявили, что такого не было. На «газике» приезжали двое из райцентра, сразу взяли десять корзинок, позавчера на «Запорожце» был один лысый с палочкой — он купил четыре корзинки. А больше на машинах никого не было. Тетки и бабки из окрестных деревень приходили, так они по одной корзинке покупали.

Никита Борисович не темнил, ничего не скрывал, не пытался себя обелять, и капитан ему поверил, да и вряд ли Гриваков нашел бы в нем себе помощника. Кстати, в деревне зла на Катышева никто не помнил, а ребятишки даже не знали, что он был когда-то полицаем.

Заплатив пять рублей за ивовые корзинки, Павел Петрович попрощался со стариком. Хитро прищурившись, тот спросил:

— Зря небось ехал, товарищ начальник? Вроде и память хорошая, а ничего такого больше не припомню.

— Какой я начальник, — улыбнулся Павел Петрович. — А приехал я не зря: такие замечательные корзинки в магазине не купишь! — И, уже попрощавшись, задал последний вопрос: — С пасечником из Клинов Кузьмой Даниловичем Лепковым не сталкивала вас судьба?

— Читал про него в районной газете, а встренуться не доводилось, — спокойно ответил Катышев. — Партизанил в войну, только навроде не в нашей местности.

Поздно вечером, лежа на койке в своем финском домике, капитан Шорохов внимательно проанализировал свою беседу с Катышевым: старик рассказал все, что знал, отвечал на вопросы толково, не напрягался, как бывает с человеком, который осторожничает, боится лишнее слово сказать… В этом отношении совсем другой Лепков: он как раз был немногословен, прежде, чем ответить даже на простой вопрос, обязательно подумает… Впрочем, люди разные, и характеры у них различные. И все-таки странно: Катышеву он, Шорохов, склонен больше верить, чем бывшему партизану Лепкову… Обычно фронтовики охотно рассказывают о былом, Кузьма Данилович же явно тяготился этим разговором. Скромность? Или что-то другое? По его словам, когда он узнал, что фашисты готовятся часть трудоспособного населения отправить в Германию, он хотел уйти из Песков, но не успел — запихнули в эшелон, в теплушке сговорился с попавшим в облаву переодетым нашим летчиком бежать. Побег удался — так он попал в Прибалтику к партизанам… Когда пришли свои, продолжал службу в рядах Советской Армии, под Гродно ранило в поясницу, после госпиталя был подчистую комиссован. Вернулся домой, вот теперь совхозный пасечник… Усмехнувшись, заметил, что биография у него самая обыкновенная и вряд ли для писателя представит интерес…

Судя по всему, Лепков не поверил, что он писатель, хотя Павел Петрович вовсю строчил в блокноте шариковой ручкой…

В занавешенное марлей окно пробивался слабый лунный свет, слышно было, как на озере звучно крякают утки, шумят над домиком высокие сосны, иголки с мышиным шорохом сыплются на пластиковую крышу. Услышав тяжелые шаги, Павел Петрович натянул одеяло до подбородка и прикрыл глаза. Дверь без стука тихо отворилась, в темном проеме смутно возникла высокая фигура.