Анюта — печаль моя - Любовь Миронихина

Вечером бабка с матерью допытывались у отца, про что он с батюшкой гомонил?

— Просил сено ему привезти, не заладил что-то с мокровским начальством.

Мать очень расстроилась:

— Притесняют старика, не дают лошадь! Конечно, все чужие, пришлые, им тут ничего не дорого, ему уже накосили толоками, только ко двору подвезти…

Бабка зловеще молчала.

— Я ему говорю: батюшка, зачем вам корова, молока вам и так принесут старушки, но он гордый, не желает жить приношениями, — похвалил папка.

— Коль, помоги ему! — взмолилась мать. — Все равно посылаешь подводы в район, по пути одна завернет в Мокрое…

Батя как будто ее не слышал, насвистывал себе под нос.

— Где ж по пути, крюк давать. Но отказать я ему не мог, он же меня крестил, наш батюшка-поп, и вас всех перекрестил, православные вы мои христиане.

Анюта все понимала, знала она и о том, что если кто наябедничает на ее батю, то у него будут неприятности за то, что дает колхозную лошадь на сторону, да еще попу. И бабка этого совсем не ценит. Как хотелось Анюте подкрасться к отцу сзади и обхватить за шею. Лучше его нет человека не только в их деревнях, но и во всем свете. Все говорят: он и красивый, и умный, и ученый, и добрый.

— Как ты допустил, батя, чтоб нас окрестили, ты же коммунист? — говорил Ванька.

— А кто его спрашивал? — ворчала бабка Арина.

— Вот именно, меня никто не спрашивал, темные, отжившие старухи свезли в церковь да и окрестили, что с них возьмешь? — батя сощурил свои голубые глаза в узенькие хитрые щелочки, ну артист, ну притворщик.

А Любка вдруг подняла голову от книги и задумалась:

— Нет, все-таки хорошо, пап, что ты нас окрестил, некрещеной как-то страшновато жить…

А батя откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, покачиваясь, отлетел — то ли в мечты, то ли в воспоминания. Он любил так помечтать: стул поскрипывает, мамка ругается — зачем мебель ломаешь?

— Вы как-нибудь сбегайте в Мокрое в церковь, посмотрите, как батюшка венчает, крестит, на крестный ход поглядите. Я мальчишкой не пропускал ни одной свадьбы в Дрыновке, стану в уголке и любуюсь… Батюшка ходит, как царь, певчие поют, душа отлетает прочь! «Венчается раб Божий с рабой Божьей» — тоненько пропел батя.

Любка с Ванькой так и покатились со смеху.

— Я это не просто так говорю, а вот к чему… Так они это умели замечательно обставить, мне с детства помнится и будет помниться всю жизнь. Нет бы и нам научиться красиво оформлять наши революционные праздники и всякие обряды. Без обрядов не проживешь: родился человек — надо встретить, женился — отпраздновать, помер — проводить. Все эти житейские события надо отмечать красиво, ярко, даже грандиозно. А то запишут, тиснут штамп на бумаге и конец. Так нельзя.

Анюта вспомнила сельсовет с голыми стенами, Карпузенка за столом — и вздохнула.

— Вот например, как младенца по-нашему, по-советски окрестить? — спрашивал у них отец. — Ну собрать гостей, стол накрыть, это само собой. А что еще? Сейчас его в церковь несут крестный с крестной. И у нас должны быть гражданские восприемники, наставники, что ли, опекуны, сама по себе хорошая мысль.

— Как хошь назови, а будет то же самое — крестный с крестной, — смеялась мать.

Любка тоже внесла предложение, как всегда дельное: бабок надо позвать, веселых женщин, они и молодых на свадьбе повеличают и покойнику споют что-нибудь божественное — «в пустыне труженик трудился». Эти старинные песни Любка знала хорошо, потому что бабка с малых лет водила его за собой на похороны и поминки. Любка совсем не боялась покойников.

— Это само собой, это обязательно, хор мы соберем, — согласился батя. — Но без божественных песен, надо что-то новое придумать, наше, революционное. А эту старинную обрядность народную надо обязательно сохранить, но с уничтожением религиозных основ.

Бабка слушала насмешливо, потом перекрестилась, собрала свои клубки и пошла спать на печку. Ясно было, она ни на каплю не верила в то, что основы можно уничтожить, на то они и основы. Зато Анюта не на шутку перепугалась, так жалко стало батюшку и церковь в Мокром. Как же они станут жить дальше без церкви? У нее даже голосишко дрогнул, когда она спросила:

— Пап, и церковь нашу сломают, как в Починке, а батюшку куда?

— Ничего мы не будем рушить, Нюр, — успокоил ее батя. — Религия и так доживает свои деньки. На ком она держится? Только на стариках и старухах, их не переделаешь, а помрут они, некому станет в церковь ходить, все само собой отойдет.

— Это точно! — весело подтвердил Ванька.

— А в церкви все по-другому устроим: иконы вынесем, стены заново перекрасим, как-нибудь поярче, можно музей устроить, можно клуб, будем там собрания и всякие мероприятия проводить.

Батя встал, потянулся и побрел курить в сенцы. За ним и все остальные разбрелись укладываться на ночь. Так закончился еще один долгий вечер с застольем и разговорами. Такие вечера часто случались поздней осенью и зимами. Летом наступали совсем другие времена. Летом ночи как будто сливались с днями, и были летние ночи такими короткими, что не хватало на сон, не то что на разговоры.

Анюта долго ворочалась рядом с бабкой, не могла заснуть. Разбередили ей душу, она думала и передумывала заново, как украсить церковь, когда закончится религия, какие придумать новые, советские праздники и обряды? Но ничего хорошего не придумывалось, все новое без старого, привычного, веками нажитого казалось ненастоящим. Вот сидит в перекрашенной заново церкви Карпузенок и записывает по-новому, по-советски, младенцев, женит молодых. Карпузенок двух слов связать не может, а тут надо красиво и сердечно говорить. Но даже если бы Карпузенок и умел говорить красно, лучше бы все оставалось по-старому — церковь, батюшка и бабкины праздники. Но раз отец сказал, значит, и вправду они доживают свой век. Как это ни горько, Анюта не усомнилась.

Вспомнила она, что скоро Троица и Духов день, они за Пасхой вслед ходят. Религиозные это праздники или нет, будут их подсокращать или вовсе аннулируют? Но что бы ни случилось, в этом году еще не успеют, и все будет по-старому — гулянье на мельнице, хороводы и гаданье на венках.

Никогда на Анютиной памяти не пришелся этот праздник на пасмурный, холодный день. А может быть, когда и приходился, но память этого не захотела удержать. Так они и стояли рядом — Родительская суббота, Троица и Духов день. Для бабки Арины и мамки праздник начинался в субботу, но Анюта мысленно отодвигала субботу в сторонку. Она долго не могла понять, как это можно — в субботу горевать на могилках, а в воскресенье уже петь, плясать и веселиться. По этому случаю отец говорил насмешливо — «до обеда плачут, а после обеда скачут, язычество наше, что тут поделаешь». Но прошло время, и это необычное соседство стало привычным, и в жизни горе и радость то и дело соседствуют. Но субботу Анюта все-таки не считала праздником, а только преддверием его — вот он уже пришел и стоит за порогом. А поминки на кладбище — только обязанность, вовсе не неприятная, потому что в этот день не хоронили и не голосили на могилах, а наряжались, собирали в узелки вкусную еду и торжественно отправлялись поминать «родителей» — всех родственников, которые умерли даже очень давно.

Дорога на Мокровское кладбище пестрела платками и текла, как живая, полем и вдоль реки, так плотно брели по ней поминальщики. Брели дубровцы и козлы, прилеповцы и голодаевцы — все они издавна хоронили своих покойников в Мокром. На кладбище семьями копошились у своих могилок, обихаживали их, поправляли. Потом устилали холмики вышитыми полотенцами и на кресты вешали полотенца, раскладывали еду и садились поминать. Выпивали, закусывали, горевали, вспоминая дорогих усопших. Так полагалось правильно поминать.

Иной раз соберется большое семейство, и сами не заметят, как выпьют лишнего, загомонят слишком громко, а мужики руками замашут и затрубят. На таких сначала искоса поглядят, потом станут сердито не замечать, как будто их нет совсем. И правильно, это вам не в таборе и не на гулянке. Бабка говорила, раньше на помине водка даже не полагалась, не было такого заведения.

— Не заведения такого не было, а денег, — замечал батя, — не на что водку было покупать, а на свадьбу гнали самогонку.

За оградой кладбища жарко пылало солнце, но редкие лучи с трудом пробивались сквозь густую зелень и ложились на дорожки между могил яркими пятнами. Анюта так и не могла заставить себя что-нибудь съесть на могильнике, терпеливо высиживала положенное для поминанья время, слушала разговоры. Горевать она не умела, потому что у нее еще никто не умирал. Никого из тех, кто лежал под этими холмиками, она не видела, не помнила и не любила. Так было, но однажды заехал на кладбище отец Василий, поставил свою бричку у ворот, обошел могилки, над каждой покадил и «отчитал». И молился он не только за тех, кто лежал на мокровском кладбище, но за всех православных христиан, «здесь лежащих и повсюду», тех, которые умерли в дальних странах, заехали туда по делам и не успели вернуться, и тех, за кого некому молиться.