Солдат трех армий - Бруно Винцер

Оплеухи

К нам снова прислали солдат на постой. Вернулась домой сестра Маргарита, приехал па несколько дней погостить брат Эрих. У нас стало очень тесно, и я не мог больше носиться по комнатам, как раньше. Все, что моя сестра привезла из Голландии, а брат — из деревни, мы быстро съели. Но солдаты по обыкновению снабжали нас пищей. По вечерам они пили водку и, когда, бывало, развеселятся, запевали:

Шлем стальной со свастикойЧерно-бело-красный бант— Эрхардта бригадоюНазывают нас.

Пели они и другие песни. Когда однажды мы с Маргаритой возвращались после прогулки, они сделали по ее адресу замечания, похожие на то, что говорили о маме солдаты на баррикаде, Маргарита бросила меня и убежала по лестнице в дом. А солдаты горланили ей вслед:

Девчонок нашихДавайте спросим:Неужто летомШтанишки носят?

Дома я задал этот вопрос сестре. Но вместо ответа получил оплеуху.

Разозлившись, я спустился вниз и рассказал все солдатам из бригады Эрхардта. Они гоготали, а один солдат подарил мне в утешение сигарету с длинным мундштуком.

— Это папироса, – сказал он. И добавил: — Для своего возраста ты малый не промах, можешь покурить.

Я сел на край их фургона и задымил.

Но тут со службы пришел «кронпринц». Он отнял у меня папиросу, и я получил еще одну оплеуху. Вечером вернулся с барахолки отец. Возил он туда собрание сочинений Гете и брошку матери, а домой вез в рюкзаке картофель, шпиг и яйца.

Между тем меновая торговля была запрещена. Она якобы мешала упорядоченному снабжению. Но тех, кто подчинялся запрету и не занимался обменом, все равно не снабжали. Поэтому меновая торговля продолжала существовать.

По дороге в поезд нагрянула полиция, и у моего отца рюкзак отняли. Правда, он получил его потом обратно, но пустым. Так он и Гете утратил, и картошки лишился. Еще на пороге он в бешенстве крикнул:

— Больше мы менять не будем, я съезжу ночью за город и добуду картошки «за так». Другие ведь это делают. Да и вообще этому скоро конец. Слава богу, есть у нас и Капп и генерал фон Люттвиц, уж они-то вычистят конюшни!

Солдаты, сидевшие с нами за столом, кивнули: их для того и прислали, чтобы «чистить». Но о чем они дальше толковали с моим отцом, я плохо понял.

Послушав некоторое время их разговор, я набрался духу и сказал:

— Папочка, ты говорил, что поедешь ночью за город и наберешь картошки «за так», Нельзя, папа, воровать запрещается!

Отец вскочил, изумленно взглянул на меня и сердито ответил:

— Я не ворую, заруби себе это на носу. Я забочусь о семье. И вообще тебе давно пора спать!

А в заключение я получил свою третью оплеуху в тот день.

Впрочем, отец не добывал картошку «за так», но и солдатам не пришлось «наводить чистоту». В один прекрасный день у нас погас свет и выключили газ; трамваи остановились, школьников освободили от занятий. Началась всеобщая, «генеральная» забастовка. Мне было тогда всего семь лет, и я считал, что забастовка называется «генеральной» потому, что в Берлине находится генерал. Но так или иначе, а рабочие, служащие и чиновники, среди которых был даже мой отец, забастовали; они вышвырнули генерала вместе с господином Каппом и со всей бригадой Эрхардта из Берлина. Правительство, которое бежало от путчистов сначала в Дрезден, а потом в Штутгарт, вернулось в столицу. Отец снова вышел на работу — «конюшня» повысила его в должности.

Три оплеухи свидетельствовали о том, что отношение семьи к ее младшему отпрыску резко переменилось.

От родителей я получал совершенно точные указания, с кем мне можно играть, а с кем — нельзя. Неподалеку жил бедный сапожник. Он был всегда весел и пел за работой в своей мастерской. А мастерская находилась в его квартире, квартира же была в подвале. И все-таки он пел целый день. У сапожника было четверо детей — все мальчики. Пятый ожидался. Однажды я слышал как соседка говорила моей матери:

— Надо же! Четверо у него уже есть, теперь будет пятый.

Я не задумывался над тем, откуда она это знала. Меня интересовали те четверо, которые уже были в наличности — отличные, на мой взгляд, ребята.

Однажды вся четверка шла по нашей улице.

— Эй, выходи, мы идем на озеро!

— Мне нельзя с вами водиться.

— Ты что, обалдел? Почему?

— Потому что ваш отец коммунист.

— Кто-кто наш отец?

— Мой отец сказал, что ваш отец коммунист и потому мне нельзя с вами водиться.

Дети сапожника озадаченно переглянулись. Они, как и я, не знали, что такое коммунист. Для них отец бил просто папа. Но старший мальчик нашел выход из положения, он крикнул:

— Тогда мой отец не станет чинить башмаки твоему отцу. Ну как, идешь с нами или нет? Мы идем купаться.

И мы пошли.

О коммунистах я узнал больше, когда ездил с матерью в город навестить тетю Эмму. Мы не могли пройти: такого множества людей, идущих колонной по улице, я еще никогда не видел. Они пели, неся красные знамена и транспаранты, надписи на которых, как сейчас, стоят у меня перед глазами: "Не бывать больше войне!"

Вдруг раздались выстрелы. Колонна рассыпалась, мать втолкнула меня в ближайший подъезд, и мы едва втиснулись в толпу людей, тоже искавших убежища. Я спросил:

— Почему стреляют?

Мама наклонилась ко мне и прошептала:

— Потому что здесь кругом коммунисты.

Она вся дрожала.

Мне было очень страшно, но я продолжал спрашивать:

— А те, что с транспарантами, – коммунисты?

— Да. Стой же спокойно!

— А почему в коммунистов стреляли, они ведь только пели?

— Тише, сынок! Эти люди устроили демонстрацию. Угораздило же нас поехать в город! Я не унимался.

— Но на транспарантах было написано: "Не бывать больше войне!", а ведь ты сама так всегда говоришь. Недавно сказала отцу: "Только бы не было опять этой ужасной войны!"

— Успокойся же наконец и поменьше спрашивай! Коммунисты — плохие люди.

Я был несказанно рад, когда стрельба кончилась и мы отправились к тете Эмме.

На Кенигсаллее стреляли

Наступило лето 1922 года. Мы, мальчишки, бегали по Груневальду, удили рыбу, хоть это было строго запрещено, и я — к своему восторгу — научился плавать.

Как-то раз, когда мы собрались идти купаться, кто то из наших крикнул:

— По-моему, на Кенигсаллее палят, они там кого-то подстрелили!

Мы помчались туда: до Кенигсаллее было недалеко. Первыми прибежали дети сапожника и я.

Но нам мало что довелось узнать. Подле дерева, кора которого была в нескольких местах повреждена рикошетировавшими пулями, стояли два полицейских с туго затянутыми подбородочными ремнями. У дерева лежал большой букет цветов, который, видимо, был сначала куплен с другой целью, а теперь возложен здесь.