Чайка - Бирюков Николай Зотович

«Кто же в той стороне? Партизаны? А может, из ожерелковцев кто? Да, впрочем, это неважно, кто именно: стреляют в немцев — значит, свои… А раз свои, надо скорее помочь», — все это мгновенно пронеслось в ее голове. Не пригибаясь, она кинулась к немцам. Сквозь дым разорвавшейся гранаты увидела: два солдата вскочили и побежали. Следом за ними, заржав, метнулся белый конь, второй — с черными пятнами на боках — пронесся мимо нее, волоча на стремени мертвого немца. На снегу остались четыре немца, убитые не то ее гранатой, не то пулями тех, кто так во-время подоспел на выручку. Она выжидательно обернулась в ту сторону, откуда стреляли свои.

Из-за деревьев вышел высокий мужчина в пальто, с винтовкой в руках. Катя пригляделась к нему — и обмерла: «Федя!»

Федя смотрел на нее, не узнавая: она стояла перед ним в рваном полушубке, лицо закрывала шаль.

Он медленно снял с головы шапку.

— Здравствуйте. Вы не партизанка? Я партизан ищу. На лице его лежало выражение сурового спокойствия; глаза смотрели холодно.

— Феденька! — вырвалось, наконец, у Кати, но неуверенно, робко: она все еще не могла окончательно поверить, что перед ней он.

Федю качнуло. Почувствовав, как светло и жарко стало у него на душе, он понял: Федор Голубев жив, и любовь в его сердце жива.

Даже на расстоянии, даже сквозь голубовато-серый ночной воздух Катя увидела, как радостно вспыхнули его глаза.

Она бросилась к нему и разрыдалась на его груди.

Глава восьмая

Федя знал, что не ослышался, но ему хотелось, чтобы Катя повторяла это слово много, много раз. Сжав ее руки, он восторженно шептал:

— Повтори! Сказка моя голубоглазая… повтори!

Катя молчала. Щеки ее пылали, а глаза… «Звезды! Истинный бог, звезды!» — вспомнились ему слова Василисы Прокофьевны.

Они стояли в чаще леса, недалеко от места недавнего боя. Над головой раскинулось просторное звездное небо. Сосны стояли тесно, будто одевшаяся снегом, застывшая толпа гигантов.

Федя счастливо рассмеялся.

— Хочешь — сквозь весь лес на руках бегом пронесу, только повтори!

В глазах ее замелькали золотистые точечки. И сколько ласки, сколько нежности было в их светящейся голубизне!

— После войны, — прошептала она.

— Сейчас.

Она покачала головой. Федя настаивал, и в голосе его звучало все большее недоумение. Нахмурившись, Катя наклонила голову.

— Феденька… Понимаешь? Мы сейчас не можем принадлежать самим себе. Вот после войны… тогда…

Она говорила, путаясь в словах, тихо, но убежденно: в словах ее слышалась мольба.

Тяжело вздохнув, Федя выпустил ее руки, и на его лицо точно тень от облака набежала. Он слышал катин голос, но не вдумывался в ее слова, не нужно было слов — главное ясно: не хочет повторить — значит… Конечно, так! Догадалась о его чувстве к ней и пожалела… Парень, мол, истерзан пытками, ожесточился… «Дай, — подумала, — согрею его словом, приласкаю, может быть не так холодно у него на душе станет». Сказала сгоряча: «Любимый» — и спохватилась. Эх, Чайка!

Губы его шевелились, порываясь сказать: «Не надо повторять, я понял все…» Но в груди сделалось душно.

— Федюша!..

Он отвернулся.

— Феденька, не сердись, дорогой!

В голосе Кати прозвучали слезы. Федя взглянул на нее. Голубые глаза смотрели на него — умоляющие, любящие… И мысли, только что терзавшие его душу, показались вздором. Он улыбнулся широко, открыто, радостно.

— После войны — так после войны, согласен… А поцеловать тебя до окончания войны… можно?

Катя отшатнулась.

— Зачем? — прошептала она, чувствуя, что у нее не найдется сил сказать ему «нет».

Она прислонилась к сосне, расслабленная, растерянная… Нет, она никогда не предполагала, что любовь может быть такой сильной. То, что творилось у нее в груди, в голове, во всем теле, было похоже на дружную весну, на половодье. Каждый нерв жил, пел. А все вместе они были как бы неисчислимыми тысячами журчащих ручейков, горячих, таких горячих, что тело, казалось, охватывало пламенем. И все эти ручейки впадали в сердце, и оно росло, росло — большое, горячее. Тесно становилось ему в груди, и не было сил приостановить его рост. Казалось, еще мгновеньё — и оно выплеснется наружу, и не станет ни ее, ни воздуха, ни этой ночи. Будет одно ее сердце, плещущее, как вырвавшаяся из-подо льда река. Оно заполнит собою весь лес и будет стучать, стучать, и сразу посветлеет все от чувства, которое жжет его, кружит ей голову, расслабляет мышцы…

Как бы желая защититься от захлестнувшего ее чувства, она попыталась думать о детишках, плачущих в холодных и темных избах, о их матерях, терзающихся за колючей проволокой, но вокруг шумел лес, и в этом шуме слышался страстный, нежный шепот:

— Сказка моя голубоглазая!

И все отступало вдаль. Перед глазами, хотя она и не смотрела на него, стоял он — красивый, сильный…

Странно: почему она прежде не замечала этого. Она знала, что он умный, что у него веселая, светлая душа. Она любила и его ум и душу, но почему-то ни разу не задавала себе вопроса: красив ли он? А он… Наверное, трудно в целом свете найти парня красивее его! Очень странно… Точно слепая была! Ведь знала на память каждую черточку его лица и не замечала, что, сложенные вместе, они такие чарующие. Может быть, это из-за седых волос? Нет… Просто непонятно, из-за чего… И так же непонятно, почему раньше она не замечала, что нынешняя зима такая красивая. Никогда в жизни не видала она у неба такой сверкающей голубизны. И сосен таких зеленых не было… Как мягко укутал их снег — будто в заячьи шубки оделись.

Она не знала, сколько прошло времени — мгновения, минуты, часы? Он — ее любимый, ее седой богатырь — стоял все на том же месте, в двух шагах от нее, а улыбка на его лице становилась все светлее и светлее.

Так горячо всему телу! Разве можно смотреть в его глаза и сказать «нет»? Стыдно как-то и в то же время так изумительно хорошо… Всю жизнь бы так стоять и ощущать на себе его взгляд! Зачем спрашивает? Стыдно ведь сказать «да». Взял бы и поцеловал…

Точно угадав ее мысли, Федя протянул руки, и Катю охватило еще большее смятение.

«Зачем? Разве я сказала „да“?.. Нет, я не говорила, ничего не говорила…» Федя шагнул, и ей стало страшно чего-то и так радостно…

— Можно? — обжег ее лицо шепот.

— Не надо, — запротестовала она тихо, но руки против воли вскинулись и потянулись к нему. — Разве… только один раз…

Она хотела сказать «не больше», но дыхание ее вдруг остановилось, земля выскользнула из-под ног, сосны закружились и небо покачнулось. Звезды на нем ожили: казалось, они посыпались с него, как золотые яблоки.

Держа на руках свою «голубоглазую сказку» и целуя ее в губы, в глаза, Федя шептал:

— Хочешь, подкину до самого неба? На луну посажу?

— Посади, — улыбнулась Катя и, крепче обвив его шею руками, зажмурилась.

Она ощутила себя на его руках маленькой, и ей нравилось быть такой маленькой и беспомощной.

— Держись, сказка моя, — засмеялся Федя и побежал, неся ее на вытянутых руках. Катя хотела сказать, что в той стороне, куда он бежит, должно быть болото, но не сказала и тоже засмеялась.

Война, немцы — все это осталось где-то в подсознании, как когда-то виденный дурной сон. В действительности же был только этот веселый лес, обрызганный звездным светом, и в нем она и он — ее седой богатырь, да еще воздух — звенящий, как незнакомая, но чудесная, до слез волнующая мелодия, и легкий, как счастье. И казалось, так было всегда с той минуты, когда пришла она в жизнь, и всегда так будет. «Как обжигают его губы! И это совсем не стыдно. Любить — разве может это быть стыдным?»

Она хотела найти губами его ухо, чтобы шепнуть, что сердце ее остановилось, точно завороженное, и горит — большущее, светлое… и какая-то песня в нем — широкая, как Волга в весенний разлив. От всего этого кружится голова, но это несказанно приятно, — пусть кружится все сильнее и сильнее. И еще хотелось шепнуть ему, что она его вся и навсегда, до бесконечности… Но губы натолкнулись на пустоту, а руки, обвивавшие его шею, против желания вдруг расцепились и упали. Под ноги попало что-то твердое. Догадалась — земля. Она дрожала под ногами и плыла из стороны в сторону.