99 имен Серебряного века - Юрий Безелянский

В 1883 году Минский предпринял попытку издать свои стихотворения отдельным сборником. Однако по распоряжению министра внутренних дел графа Дмитрия Толстого на тираж наложили арест — он был уничтожен. «Моя первая книга стихов была сожжена, — вспоминал впоследствии поэт, — и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: „Кого вы разумели под скалами и волнами?“ От ссылки спасла какая-то амнистия…» Имело место и бурное объяснение в кабинете министра, который «кричал и топал на меня ногами».

Но, может быть, не зря кричал и топал? Неожиданно для всех Минский переходит из гражданского лагеря под знамена «чистого искусства», считая, что жизнь «без эстетического наслаждения» и «красоты» невозможна.

Мир исчез. Мертво былое.Даль грядущего пуста.Нас средь ночи только двое:Я — Любовь, ты — Красота.

Согласитесь, что это все-таки лучше, чем у Маяковского вдвоем со снимком Ленина на стене.

Одновременно Минского занимают философские проблемы, и в 1890 году выходит его трактат «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни». Минский предлагает собственную философскую теорию «меонизма», своего рода «религию небытия», в ней он призывает идти дорогой индивидуализма, самообожествления, эстетизма; практически провозглашает «культ абсолютной личности». В этой теории Минского Сергею Маковскому померещилось «предчувствие хайдеггеровского экзистенциализма». В другой книге «Религия будущего. Философские разговоры» (1905) Минский предложил идею богочеловечества заменить человекобожием. Короче, Минский задался целью переродить современную ему мораль и наметить новые пути для человека. Этому и служили религиозно-философские собрания, инициатором которых был Минский вместе с Мережковским и Розановым.

Хлесткий журналист Петр Пильский вспоминает Минского конца XIX века: «От него веяло и еще некоторым высокомерием, колючей самовлюбленностью. Минский кокетничал. Своих литературных гостей он принимал в комнате, обитой кругом сукнами или коврами. Минскому нравилось чувствовать и изображать себя оргаистом», женщинам «он импонировал своей осанкой и проповедью замороженной холодности, и в большой моде были его стихи „Холодные слова“ и еще „Белые ночи“. Их знали наизусть».

Надо вспомнить и вторую жену Минского — Людмилу Вилькину, отчаянную «декадентку» по настроению и стилю поведения, «новую египетскую жрицу», как называл ее Василий Розанов.

После скандала с «Гимном рабочих» Минский в Париже пытается создать меонический монастырь, где, «не давая обета», «усталые могли бы отдохнуть, огорченные — просветлеть, озлобленные — примириться», — опять же все это в рамках «религии будущего».

В 1912 году Минский на краткое время возвращается в Россию, снова уезжает, и по пути в Париж его настигают события Первой мировой войны. Оказавшись отрезанным от России, он больше туда не возвращается. В эмиграции выступает с лекциями и публикует статьи «о союзе между умственным и физическим трудом», выпускает книгу «От Данте к Блоку» (Берлин, 1922), издает стихи. Критик газеты «Руль» считает, что стих Минского «вялый», сочинения его — умные, но холодные, ему чуждо «желание раскрыть мир как художественный символ». «Это — душа отмеренная, невосторженная, без неожиданностей для самого себя. Это — дух без иллюзий, без наивности, сопричастный к анализу, однако и в него не погруженный, до глубины его не достигнувший и гамлетовской красоты его себе не усвоивший…» — еще раньше написал о Минском в своих «Силуэтах» Юлий Айхенвальд.

В начале 20-х годов Минский — председатель правления берлинского «Дома искусств». «Седовласый старец», говоривший «долго», «многосторонне» и «весьма отвлеченно», — как вспоминал Андрей Белый. Из Берлина Минский переехал в Лондон, где одно время служил в советском полпредстве, составляя бюллетень английской печати. С 1927 года Минский жил в Париже.

Вспоминает Андрей Белый:

«…Парижского Минского вовсе не связываю с Николаем Максимовичем, или — подлинным Минским. „Парижский“ — не нравился мне: не пристало отцу декадентства, входящему в возрасты „деда“, вникать в непотребства; разврат смаковал, точно книгу о нем он писал; с потиранием ладошек, с хихиком, докладывал он: де в Париже разврат обаятелен так, что он выглядит нежною тайной; гнездился в весьма подозрительном месте, чтоб не расставаться с предметом своих наблюдений.

— Не можете вообразить, как прекрасна любовь лесбиянок, — дрожал и с улыбкою дергался сморщенным личиком. — Там, где живу, — есть две девочки: глазки мадонн; волоса — бледно-кремовые; той, которая — „он“, лет 17, „ей“ — лет 18; как любятся!

…Как солнцем он лоснился — маленький, толстенький, перетирающий ручки, хихикающий, черномазый, с сединочками…»

Я не хочу осуждать Минского: старый человек, впавший в вуайеризм, в некое подглядывание за молодыми. Не самый большой грех. Большее прогрешение «навесили» на Минского революционно настроенные демократы, которые считали его главным виновником «насаждения „черных роз“ декадентства в русскую литературу». Мол, испортил. Отравил. Обезобразил.

Любить других, как самого себя…Но сам себя презреньем я караю.Какой-то сон божественный любя,В себе и ложь, и правду презираю… —

писал Минский в стихотворении «Любовь к ближнему» (1893), заканчивая его так:

И всех людей, равно за всех скорбя,Я не люблю, как самого себя.

Вот вам и «черная роза» в заключение. От Минского. От Николая Максимовича.

МУРАТОВ

Павел Павлович

19. II(3.III).1881, Бобров Воронежской губернии — 5.X.1950, Уотерфорд, Ирландия

Литераторов Серебряного века можно условно разбить на два лагеря: извечных западников и славянофилов. Одни воспевали патриархальную Русь (Клюев, Клычков, Есенин), для других кумиром был Запад, и среди западопоклонников выделялся Муратов. Павел Муратов впервые увидел Италию в 1908 году (в ней он бывал еще 16 раз), и она стала для него «духовной родиной». Книга Муратова «Образы Италии» — это гимн русского человека итальянскому искусству. Как отмечал Георгий Иванов, «Образы Италии» способствовали воспитанию «хорошего вкуса» в русском обществе.

«Едва ли среди интеллигенции была семья, на книжной полке которой не стояли бы муратовские „Образы Италии“… Под его влиянием тысячи русских экскурсантов… по смехотворно удешевленным тарифам ездили обозревать памятники итальянского Возрождения, бродили не только по Риму и Флоренции, но и бороздили городки Умбрии и Тосканы, о которых услышали впервые от Муратова», — писал литературный критик Александр Бахрах.