Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

Но Лиана горько ошибалась, если думала, что при таких обвинениях неминуемо заговорит у гофмаршала совесть. Он быстро пришел в себя. Когда она говорила о Габриеле и его матери, он самодовольно покачивал головой и наконец разразился громким смехом.

— Картина моих преступлений очень искусно составлена, прекрасная баронесса… Ведь я говорил, что женщины с рыжими волосами обладают дьявольской способностью к интригам. Какой пикантный рассказ!.. Но вам понадобился театральный эффект, и вы наскоро набросили на себя траурное платье, которое, замечу мимоходом, делает вас бледной и некрасивой, похожей на привидение.

— Дядя, ни слова больше! — воскликнул разозлившийся Майнау, в первый раз указывая гофмаршалу на дверь.

— Я уйду, когда мне вздумается! — заявил тот. — Но теперь и я считаю своим долгом пролить свет на эту историю… Я понимаю, баронесса, отчего вы вдруг заговорили со мной таким вызывающим тоном. Пока мы тут спорили, вы, сгорая от вполне простительного любопытства, отправились в индийский сад, чтобы присутствовать при кончине «несчастной женщины». Подобное зрелище, ясное дело, возбуждает нервы, приятно щекочет жаждущую ужасов сатанинскую сторону женской натуры…

— Прошу тебя, Рауль, не делай ничего, в чем бы потом тебе пришлось горько раскаиваться! — воскликнула Лиана, обняв обеими руками Майнау, который хотел броситься на ядовитого старика.

— Женской натуры, — повторил старик, злобно ухмыльнувшись, так как разгневанный Майнау, топнув, повернулся к нему спиной. — Может быть, к разбитой параличом «бедной баядерке» ненадолго возвратилась способность говорить и она в предсмертном бреду несла всякую чушь, но кто же из людей здравомыслящих поверит в эти несообразности и сочтет их серьезными обвинениями? Попробуйте рассказать эти интересные новости моим друзьям и знакомым — вам никто не поверит! Меня все знают, а про вторую жену моего зятя всякий скажет, что она мастерица строить козни…

— Продолжай, Лиана! Я боюсь, что его друзья и товарищи услышат такие вещи, которые сильно поколеблют мнение о его «врожденном благородстве», — сказал Майнау. — Но говори мне: ведь ты слышала, что господину гофмаршалу нет до этого дела, а я, напротив, глубоко заинтересован.

— Женщина в индийском домике умерла до моего прихода. Ее уста не разверзались тринадцать лет, и даже перед смертью она не проронила ни слова, — пояснила Лиана.

Она вдруг замолчала и закрыла глаза, потому что опять почувствовала головокружение; опершись о край стола, она торопливо продолжила:

— То, что мне известно, я узнала от свидетеля, который не покидал Шенверта со дня возвращения твоего дяди Гизберта из Индии, этот свидетель не бредит, он знает это наверняка и может под присягой подтвердить свои слова.

Лиана обращалась исключительно к Майнау, как будто гофмаршала и не было в комнате. Она рассказала, как с помощью придворного священника сделался он господином Шенверта, как с утонченной жестокостью разлучил дядю Гизберта с женщиной, которую тот любил до последнего вздоха…

Время от времени слышалось хихиканье гофмаршала или с его уст слетало проклятье, но Лиану это не смущало. Когда же она в первый раз произнесла имя Лен, ей пришлось остановиться.

— Бестия! Змея! — прервал ее гофмаршал, злобно посмеиваясь. — Так вот кто ваша поверенная, баронесса! Вы слушали сплетни самой грубой, самой неотесанной женщины из всей шенвертской прислуги и, основываясь на ее показаниях, нападаете на меня!

— Дальше, Лиана! — потребовал Майнау, бледнея. — Не слушай его! Я теперь все понимаю!

— Да, вы попытаетесь опровергнуть свидетельства Лен, полагая, что в то время даже незначительное событие в Шенверте не могло ускользнуть от вашего внимания, однако кое-чего вы не знаете, — обратилась еще раз молодая женщина к гофмаршалу. — Несмотря на вашу бдительность, индианка виделась с дядей Гизбертом за несколько дней до его смерти, и он умер с убеждением, что ее безвинно оклеветали!

— Ба! Вы рисуете слишком яркими красками, милая баронесса. Вы должны бы знать, что доверия заслуживает лишь то, что основывается на фактах, — возразил гофмаршал с хорошо разыгранным равнодушием, хотя голос его еще никогда не звучал так глухо. — Я, конечно, не знаю об этой чувствительной сцене — и это неудивительно! Она, как и все прочее, — плод вашей фантазии… Впрочем, зачем же так долго и терпеливо выслушивать ваши жалкие бредни? Я всегда дома, и вы можете во всякое время прислать ко мне наверх приказного служителя, которого вы так любезно желаете навязать мне на шею… Ха-ха-ха!.. Отправляйтесь-ка теперь спать, баронесса! Вы ужасно бледны и, кажется, едва держитесь на ногах. Да, да, говорят, что импровизации истощают физические силы… Покойной ночи, моя прекрасная неприятельница.

— Нет, дядя! — воскликнул Майнау, став перед дверью, к которой торопливо направился гофмаршал. — Я слишком долго терпеливо слушал, как ты поносил моих родных, и теперь требую, чтобы ты остался тут до конца рассказа Лианы, если не хочешь лишиться в моих глазах остатка твоей «рыцарской чести».

— Poltron![27] — прошипел гофмаршал и упал в кресло.

Молодая женщина рассказала о событиях у смертного одра дяди Гизберта. В комнате царила мертвая тишина, но когда она описала, как умирающий особенно тщательно приложил к записке две печати, то оба слушателя встрепенулись.

— Ложь! Бессовестная ложь! — прокричал гофмаршал.

— А! — воскликнул Майнау, как будто светлый луч вдруг блеснул среди мрака ночи. — Дядя! Герцогиня и ее свита засвидетельствуют, что видели у тебя перстень с изумрудом, а ты сам рассказал, что дядя Гизберт торжественно вручил его тебе при свидетелях десятого сентября… А записка, которой он таким образом хотел придать силу официального документа, — существует ли она еще, Лиана?

Молодая женщина молча, дрожащими руками сняла с шеи цепочку с книжечкой и отдала все это мужу.

Маленький медальон был как будто спаян — ни единого признака какого-нибудь механизма нельзя было обнаружить. Майнау пропустил свой острый карманный ножик между половинками книжечки, и одна из них сломалась… но так удачно, что обе печати остались невредимыми. Записка лежала в том же самом виде, как положила ее туда индианка, покрыв поцелуями.

— Эти оттиски, которым так умно придана законная сила, служат неопровержимым доказательством не только для меня, но и для тебя, дядя, так как ты заявил, что приложение этой печати важнее самой подписи.

В ответ — молчание.

— Мнимая царапина на камне проступает тут отчетливо. Завтра, при дневном свете, мы можем полюбоваться в лупу на красивую мужскую голову… А вот внизу и число, подчеркнуто два раза: «Писано 10 сентября».