Всем поровну (сборник) - Александр Громов

Она кричала, заводя себя все сильнее, убеждая меня, а еще больше себя в том, в чем ей очень хотелось бы себя убедить, зная, что нет лучшего цемента для здания семьи, чем комплекс вины у мужа. Она еще пыталась поймать и сшить разлетающиеся клочья.

А я молчал.

– Только не заливай мне, что у тебя там не было баб! Что я, мужиков не знаю, что ли? Все вы одинаковы…

Баб и вправду не было, на них просто не оставалось времени, но я опять ничего ей не ответил. Она бы не поверила. Не захотела бы поверить. А если и поверила бы каким-то чудом, то непременно назвала бы меня рохлей и дураком.

А кто я есть? Разве нет? Поистине надо быть дураком, чтобы на двенадцатом году супружеской жизни называть привычку верностью, а чувственность любовью. Чего я хотел двенадцать лет назад, когда через дыру в заборе бегал к ней в самоволки, идеалист паршивый? Вечности чувств? После рождения слабоумного ребенка, после моих ночных бдений на службе и командировок? Вот тебе вечность…

И верно – дурак. По Сеньке и шапка. Получи давно тобой заслуженное, ты, веривший в чистую любовь! Поделом.

Кушай. Хавай. Лопай, что дают.

– Кто он такой? – спросил я.

– Не твое дело. Нормальный мужик, не то что ты. Внимательный. Его по полгода по командировкам не носит. Что, застрелить хочешь? Ну давай. Только уж начни с меня. Чего ждешь?

– У меня нет оружия.

– Что ж ты так оплошал, Джеймс Бонд, а? – Она уже глумилась.

Кольнуло в сердце. Надо уйти. Просто повернуться и уйти. Молча. Оставьте в покое мою пустоту, она мне дорога, не заполняйте ее гниющим дерьмом! Пусть природа не терпит пустоты где-нибудь в другом месте.

– Квартиру делить будем или как? – резко, в спину. Как хлыст.

Я не ответил. Стиснул зубы и не хлопнул дверью, а аккуратно притворил ее за собой. Вниз по ступенькам – пешком. У скорохватов оловянные глаза, глумиться над моим несчастьем они не станут. Проинструктированы. Закодированы на вежливое обращение с сопровождаемым. Я ценный фрукт.

Спокойно… Моя пустота – со мной.

На этот раз похмельный приставала у подъезда осмелел настолько, что рискнул преградить дорогу и загундосить насчет «поправить здоровье». Валера несильно ткнул его в грудь, и тот с растерянным матюком сел в лужу. Не лезь, похмельный. Видишь, люди заняты.

В машину? Нет проблем. Не бойтесь, ребята, я не сбегу, мне некуда бежать. И не покончу с собой, во всяком случае сейчас. Я еще не испил чашу до дна.

Хоть бы у Штукина достало ума не начать балагурить по своему обыкновению…

По-прежнему моросило. Шипели лужи под колесами.

– Все в порядке? – осведомился Штукин.

– Да. – Я не стал уточнять, что легенда изменилась. Разницы, в сущности, нет никакой. Мои конвоиры все поняли, объяснят.

Как нарочно подгадано! Муж застает жену с любовником, следует классическая сцена… без убийств и мордобоя, по-интеллигентному: развод в перспективе и сервант пополам… затем в расстроенных чувствах отец похищает дочь и скрывается с ней в неизвестном направлении. Одним словом, банальная бытовая история: пропавший ребенок, отец-негодяй, потерявшая голову мать, заявления, жалобы на бездействие милиции, всероссийский розыск, то-се…

– Останови, – сказал я.

– В чем дело? – спросил Штукин.

– «Сникерсов» надо купить, штуки три. Для дочери.

– Поехали.

– Ну и дурак, – сухо прокомментировал я. – Хочешь, чтобы она орала всю дорогу?

Штукин подумал.

– Валера, останови. Вон там, у киоска.

Валера остановил.

– Только без глупостей, Алексей Сергеевич. Витя, выйди, купи, что он сказал.

Недовольный Витя вылез из машины и скоро вернулся с тремя крупноформатными «Аленками».

– «Сникерсов» не было. Эти сойдут?

– Сойдут, – сказал я, пряча шоколадки в карман куртки. – Особенно за твой счет. Холуй.

– Спокойно, Витя, – сказал Штукин, хотя выдержанный Витя и не собирался дергаться. – Зря вы так, Алексей Сергеевич. Честное слово, зря.

Не ему было учить меня, что зря, а что нет. Но больше я не произнес ни звука до самого интерната.

– Вообще-то не положено, – неодобрительно сказала мне толстая тетка. – Прогулка у нас перед обедом, а сейчас у воспитанников тихие игры. Но раз уж вы приехали на час издалека…

– Уверяю вас, никакой беготни не будет. – Я просительно приложил руки к груди. – Никаких пряток-салочек, клянусь. Мне бы дочь увидеть. Мы просто погуляем в парке. Полчаса, ладно?

– Все так говорят, а потом дети взвинчены, на головах ходят. Знаем. И зонтика, гляжу, у вас нет…

– Там нет дождя.

Тетка задумалась.

– Пятнадцать минут, – решила она наконец и, с трудом совершив полуоборот в дверном проеме, закричала, надсаживаясь: – Наташа, одень Рыльскую! А вы подождите, – сурово обратилась она ко мне. – И ничем сладким ребенка не кормить, понятно?

– Тогда это вам, – сказал я, протягивая ей шоколадку. Она, конечно же, взяла, хотя было видно, что предпочла бы что-нибудь посущественней. Классический примитивный тип. В мечтах – ханша, собирающая поминки с удельных князьков. Но какому хану такая нужна?

– Ждите тут. – И тетка удалилась.

В тесноватом фойе сесть было некуда. Я принялся расхаживать от стены к стене, любуясь рисунками умственно отсталых детей, приколотыми кнопочками к стендам. Преобладали изображения животных. Вот это, кажется, жираф, но почему-то полосатый – не то окапи, не то в его родословной не обошлось без зебры. Крокодил. Похожий на головастика кит с фонтаном. То ли собака, то ли лошадь. Весьма антропоморфная муха-цокотуха. Крайне абстрактный слон.

К счастью – ни одного изображения Монстра. Вероятно, интернатовским детям не очень-то дают смотреть телевизор.

Я попытался догадаться, какие из этих рисунков могли принадлежать Настьке, и не сумел опознать ни одного. Либо ее рисунков здесь не было, либо, что вероятнее, она теперь исчеркивала бумагу по-другому, нахватавшись «развивающих методик». Время идет, человек взрослеет… даже даун.

А узнает ли меня дочь? На один миг меня охватила тихая паника. Десять месяцев! Именно столько я ее не видел. Вот именно, время идет. И для ребенка оно движется гораздо медленнее, не идет, а ползет, как объевшаяся ленивая черепаха, и десять месяцев для него – десять лет для взрослого.

– Папаша, получайте! И чтобы не бегать в парке!

Не буду.

Они закутали Настьку, как для экспедиции на Памир – на голове шапочка толстой вязки, на теле пуховая куртка с поднятым и обвязанным шарфом воротником. Дочь здорово подросла за эти десять месяцев. Появились какие-то новые, пока трудноуловимые черты, которые, я это знал, и не надо пытаться уловить, а надо дать им время, совсем немного времени, чтобы они стали родными. Мне показалось, что ее лицо стало еще более одутловатым. Как и прежде, толстый язык не помещался во рту.

Какая разница!

– Папка…

Она не забыла.

Я подхватил ее на руки – она счастливо пискнула. Покружил под гневным взглядом тетки, дождался окрика, поставил, взял за руку. Сделал в сторону тетки успокаивающий жест: все, мол, больше никакого хождения на головах. Папа давно не видел дочку. Папа с дочкой идут гулять, очень спокойно гулять, понятно?

– Не больше пятнадцати минут! – крикнули нам вслед.

– Да-да, конечно, – уверил я, не оборачиваясь. Дверь, снабженная тугой пружиной, гулко бухнула за моей спиной.

Дождь и вправду перестал. В лужах на асфальте мокли палые листья. Пахло осенью.

– Я принес тебе няняку, солнышко.

– Дяй! Дяй няняку!

Я вскрыл хрустящую обертку и отломил ей два квадратика. Настька не стала капризничать. Как всегда, я не мог разобраться: то ли она не видела разницы между «мало» и «много», то ли расчудесно понимала, что я дам ей еще шоколадных квадратиков, когда она справится с этими. Сколько потребует, столько и дам, потому что папка хороший. Нормальному человеку не дано понять, какие мысли текут в голове слабоумного, на это только Монстр способен.

– Ну смотри, куда это годится? Все пальцы перепачкала.

– Папка, – сказала дочь с набитым ртом. – Папка холосый.

Комок подступил к горлу.

Хороший… Да уж.

Чугунная решетка на кирпичных столбах и вместе с нею территория интерната остались позади. Боковым зрением я уловил скорохватов Витю и Валеру и скрипнул зубами от злости. Страхуются…

А зря. Если уж я не сумел сбежать один, то с Настькой это стало совершенно невозможно. Я мог бы рвануть по парку, оставив дочь им… ничего бы они ей не сделали! Что-то мешало мне. Наверное, есть предел, за которым дальнейшее предательство становится невозможным.

Ох и глупо!

Мы двинулись через парк, еще тихий по утреннему времени, если не считать слабого шелеста опадающей листвы. Чуть позже сюда явятся мамаши выгуливать детей, приковыляют бабки посидеть на лавочках, а вон тот столик, усыпанный за ночь мокрыми изжелта-красными пятернями клена, наверняка оккупируют пенсионеры-доминошники. Но пока в парке было безлюдно. Витя держался шагах в десяти позади нас, Валера выбрал параллельную дорожку. Коля Штукин терпеливо ждал возле машины, привалившись к дверце задом.