Революционная сага - Андрей Марченко

Собака легла под столом.

Четыре черных всадника влетели в город вместе с ночью. Разгоряченные, черные как сажа, кони выдыхали туман, искры сыпались из-под копыт.

Неслись по темным улочкам так, что прохожие шарахались в стороны: эка летят, словно на пожар. Так ведь точно кого-то зашибут.

Но нет, никто не пострадал.

И хотя, в городе этих всадников доселе не видели, по путаным улочкам они проехали быстро, так, словно великолепно знали дорогу.

У двухэтажного дома остановились.

Все четверо спрыгнули с коней. При этом лязг случился такой, словно всадники обуты были в сапоги из стали.

Вчетвером же вбежали в дом. Лошадей оставили без присмотра, что по тем временам казалось немыслимым. Ведь конокрадов и цыган развелось на каждом углу. Уведут и клячу, и жеребца-сосунка.

Но нет — такая мысль могла возникнуть лишь у тех, кто не видел этих лошадей. Ясно — эти никого кроме своих хозяев не подпустят. Никому кроме этих черных всадников с конями не совладать.

Кони, как водиться, пряли ушами, рыли копытами мостовую. То и дело какой-то камень вылетал из своего места, словно выпущенный из пращи.

А от дыхания коней скоро вся улица оказалась затянута не то дымом, не то туманом.

Меж тем четверо поднялись по лестнице.

От удара рукой в перчатке слабенькая щеколда вылетела вместе с гвоздями.

Четверо, звеня ржавыми шпорами, вошли в маленькую комнату. В ней сразу стало тесно.

До появления четверых, в комнате уже находился человек. Он как раз что-то азартно писал на листе бумаге. Перо царапало лист, чернила летели во все стороны.

Нет, он не писал, он творил. Делал это талантливо и с выдумкой.

И вот его оборвали на полуслове.

Так порой, бывает: в человек громадного роста живет мелкий, суетливый человечишко. И если бы человек пишущий поднялся, то на голову оказался выше сегодняшних визитеров. Да вот беда — встать не мог, от страха подгибались ноги.

— Почему без стука? — и голос его был высоким, подстать человеку маленькому.

— Потому что никто нас в здравом уме не призовет. — ответил ему голос холодный, словно зимний ветер.

Хлад прошел дальше, к столу, встал рядом с автором. Из-за спины легко прочел слова, написанные каллиграфическим почерком:

— "Меж тем, должен сообщить Вам…" Ну вот, как и ожидалось. Вы снова пишите донос.

Хозяин кабинета сжался, как и всякий человек, пойманный за чем-то непристойным. До сего дня он жил по принципу — ни дня без доноса. Ему хотелось бы стать известным писателем, но пока лучше всего у него получались доносы. Весь мир иногда казался ему заговором. Создавалось впечатление, что в заговорщики в мире не приняли только одного человека — его самого.

— Кто вы такие? Какое ваше дело, до того, что я пишу? — завизжал доносчик. — Я работаю на благо общества, дабы оно…

— Молитва истинно верующего пробьет небеса. — сказал Мор. — Жалоба истинного клеветника будет взвешена. Ваше увлечение принято во внимание, оценено уже давно. Еще как-то мы могли смириться с вашими работами во времена суда почти справедливого, хотя это и портило жизнь людям относительно честным и практически невинным. Но грядут смутные времена, когда суд и расправа будут недолгими. И ваши доносы будут в этой чаше лишние.

— Я буду жаловаться! Я подам на вас в суд…

Мор покачал головой.

— Уже жаловаться ты не будешь. Ибо время суда — пришло… Все взвешено, отмеряно и сейчас будет отрезано…

— Да кто вы такие, черт вас дери? — не сдавался хозяин.

— Не поминай чертей — они скоро будут тут. Мы, можно сказать, последняя ступень цензуры.

Внезапно доносчик все понял. И голоса визитеров, и их странные одежды, и оружие в ножнах. Пока еще в ножнах.

Впрочем, нет, не убьют же они его прямо тут? Здесь и размахнуться саблей негде. А начнут выводить во двор, он и сбежит. Ну не может он умереть сегодня никак — столько планов на вечер. Может через годик или пять…

Но Хлад ударил кинжалом, вдруг выпрыгнувшим из рукава. Кровь легла рядом с чернилами.

— "Из того что написано, я больше всего люблю написанное кровью". - процитировал задумчиво Мор.

— Вычеркивай! — распорядился Глад.

Первым проснулся Евгений. Чувствовал: слишком рано, долго не подымался, чтоб не разбудить остальных. Пытался снова заснуть, но бессонница оказалась сильнее. И вроде бы хотелось спать, и не получалось… Аристархов достал из-под головы книжку без обложки, читал ее. Перевернув последнюю страницу, печально вздохнул, спрятал книгу назад.

Поднялся, прошел по полу босиком.

В доме было душно, жарко. Может, стоило бы открыть дверь, немного проветрить, но это значило бы выпустить тепло. На цыпочках подкрался к печке. Дрова прогорели, но от золы шел жар. Аристархов бросил туда веток, несколько поленьев. Прошло немного времени, и огонь воскрес из пепла. Затрещали дрова.

Евгений прошел по дому, открыл форточку.

От скатанной шинели поднял голову Клим:

— А который час…

— Еще рано, спи… У нас полно времени…

За окном светило солнце. Снег не то едва шел, не то ветер сдувал его с крыш, с ветвей деревьев.

Несмотря на слова Аристархова, Клим поднялся. Завозился с одеждой, да разбудил всех.

Компания просыпалась, садились завтракать. Ели ту самую сухомятку, сто припасли в дорогу.

За трапезой почти не разговаривали.

Лишь раз заговорил Евгений:

— А я наконец то дочитал "Собор Парижской Богоматери".

— Надо же! — деланно заинтересовался Клим. — Ну и как? Чем закончилось? Кто победил?

— Все закончилось хорошо. Все умерли. Стало быть, смерть и победила.

От тепла проснулась большая черная муха, и с недовольным, голодным гулом начала носиться по комнате. И надоела бы да портила аппетит этим жужжанием всем, если бы через несколько минут не угодила в паутину, сплетенную в уголке окна. Сначала билась бестолково, сердито, запутываясь еще больше. Затем устала, и начала дергать паутинки по одной, словно проверяя их на прочность.

Спрашивается: стоило ли просыпаться, соблазнившись сомнительным теплом, дабы попасть в сети?

Немного позже появился и паук — не то владелец этих сетей, не то просто первый проснувшийся. Он поднялся, но от мухи остановился на порядочном расстоянии.

После завтрака Геддо что-то приготовил на печке, роздал всем маленькие чарки. Выпив его Евгений, почувствовал, что наконец-то проснулся окончательно.

Снова подсел к печи, стал подкармливать огонь.

Другой проснувшийся паучок по тонкой ниточке спускался к плите. То отращивая, то напротив укорачивая паутинку, животное обреталось в той зоне, где ему было наиболее удобно и достаточно тепло.

— Эк их ту развелось. — заметил Евгений.

Он взял нож, и резким движением перерубил нить.

Паучок, перевернувшись несколько раз в воздухе, все же упал на лапки. Некоторое время даже постоял на раскаленном металле печки. Затем побежал. Но поздно… Его лапка касалась котельного железа. Треск, шипение, будто маленький взрыв, и ножка становилась короче. Еще шаг другой лапкой. Снова короткий, едва слышимый треск. Паук метался из стороны в сторону, но нигде не было ему спасения.

— За что вы так с ним? — спросила Ольга.

— Отчего-то с детства не люблю пауков. А вы любите?.. Как-то не подумал. Ну ничего. Следующего я принесу вам в коробочке…

— Сделайте что-нибудь для этого!

— Зачем? Впрочем, если вы так хотите…

И рукоятью ножа пристукнул членистоногого.

— Это чтоб не мучился… Все равно ведь не выжил бы…

За окном промелькнула тень. Евгений метнулся к лавке, где под шинелью лежал «Кольт».

Но поздно. Дверь от удара ноги, распахнулась, впуская холод и четверых мужиков с оружием в руках.

В лоб Евгению смотрел Смит-н-Вессон, с пулями такими же большими как грецкие орехи.

Аристархов осторожно поднял руки.

— Гляди-кось! Они и правда тут! — начал один из охотников. — Я их, родимых, за версту по дыму почувствовал.

Но тут из-под стола на вошедших бросилась собака.

От грохота револьвера заложило уши, комнату затянуло сизым дымом. Охотник явно перестраховался: пуля была не только отлита из переплавленного креста, но и освящена.

Собака замерла в прыжке, словно задумалась на лету, заледенела.

А потом вдруг лопнула, разлетелась на куски, заляпала кровью пол, стены, стрелка.

— Ну что, робяты, вяжем их…