Хроника парохода «Гюго» - Владимир Жуков

Удары по железу прекратились, и потом снова: бум, бум, бум. Тоскливо. Почти как колокол. Я поднял воротник пальто — ветер что-то пронизывал. Сколько еще ждать?

— Сережа!

Мы медленно шли навстречу друг другу. Сначала я видел Алю во весь рост. Канадка с меховым воротником, коротко подстриженные волосы. В брюках, как всегда, в брюках... Потом только лицо — бледное, похудевшее. Скулы выдаются, под глазами темные полукружия, словно после болезни... И вот уже одни глаза, я видел одни глаза. Зеленоватые. Такие, как всегда. Только ничего не прочтешь в них: ни изумления, ни радости, ни печали. Просто глаза... Просто матрос со старого каботажника.

— Сереженька, какой ты молодец, что пришел!

Ладони и пальцы шершавые, натруженные. И теплые такие, тепло-ласковые...

Я не отпустил ее руки. Сказал:

— Ты без шапки. Не холодно?

— Нет! Какой ты молодец, что пришел! Вы давно во Владивостоке?

— На рейде стояли.

— Ах да. Мне говорили... Ну рассказывай, рассказывай. Ты изменился. Возмужал. На тебя, наверное, девушки вовсю заглядываются!

— Не надо... Зачем ты так...

— А что на «Гюго»? Вы уже стали наконец самым лучшим экипажем в пароходстве? Хрустальная мечта вашего капитана.

— Почему ты говоришь «вашего»? Ты тоже с «Гюго».

— Была... Теперь все кончилось.

— А ты... Ты почему ушла? Так поспешно.

Она вроде бы не расслышала моего вопроса. Взяла под руку, и мы пошли. Казалось, она хочет увести меня подальше от проходной, от стоящего где-то у заводского причала «Гонца», от всего, что было теперь ее жизнью. Я даже не знал, о чем говорить. Спросил, есть ли у нее время, и оказалось, что есть, чинят действительно вал и что-то еще в машине, так что палубным делать особенно нечего, да и вообще на каботажниках матросов не угнетают работой на стоянке: людей мало, да и красить нечем. В море другое дело, там вахты, но самое трудное — выгрузка в кунгасы на рейдах. Качает, грузить много самим приходится — бочки, ящики, людей. Суток по двое авралят...

Аля объясняла спокойно, даже равнодушно говорила, как о чем-то неизбежном и — показалось — необходимом ей. Мы шагали медленно. Опять выглянуло солнце, и под ноги нам кидались тени встречных прохожих.

— А в порту Ванино ты еще раз была?

Я перебил ее, и фраза прозвучала резко, похоже на окрик. Это оттого, что я хотел другого разговора — так я мог бы толковать с Сашкой Маториным, если бы он полгода назад ушел на другое судно, а потом мы бы встретились.

— В Ванино? Была. Пришли туда первым же рейсом — бухта еще не замерзла. Но Бориса уже не застала...

Вот как, она сразу поняла, о чем я. Поняла намек, что я знаю больше, чем она говорит, догадываюсь, во всяком случае. Но тон, слова по-прежнему равнодушно-спокойные, словно о том, что сутками авралят на рейдах — у них, на каботажнике.

Слева тянулись голые деревья садика возле памятника Невельскому, и Аля потянула меня туда. Мы сели на пустую скамейку. Аля достала из кармана берет и надела его одним движением, не поправляя, — видно, ей стало холодно.

— ...Поначалу я думала, что это ошибка. — Аля продолжала фразу, начатую на улице, про Бориса. — Бегала по начальству, не верила тому, что мне говорили. Но оказалось точно — он уехал. А потом мне... — Она с усилием подыскивала нужные слова. — Потом мне сказали, что за Бориса ходатайствовал отец, он, знаешь, крупный военный хирург. Так что его сразу направили на запад, на фронт, как он хотел.

— А письма присылает?

— Да. Я потому и осталась на «Гонце», чтобы быстрее их получать. А скоро война кончится, и он вернется...

— На войне опасно, — сказал я.

Она с испугом посмотрела на меня.

— Найти и снова потерять?..

— Что ты, я не про то. Конечно, он вернется. Непременно вернется. Ты напрасно так мучаешь себя.

Она взяла меня за лацканы пальто и прижалась ко мне. Я вдруг почувствовал себя большим-большим, и сильным, и все понимающим. А она казалась мне маленькой девочкой, слабой, искавшей у меня защиты.

Два солдата в шинелях подошли к памятнику, но смотрели не на серый камень, не на чугунные буквы, выведенные в честь знаменитого адмирала, а на нас с Алей. И женщина с котомкой, старая, тоже смотрела на нас. Но я не испытывал неловкости. Даже хотел бы обнять Алю, прижать к себе у всех на виду, хоть перед всем Владивостоком, но Аля опустила руки, устало проговорила:

— Помолчим.

Мы долго молчали. В скверике снова стало пусто, и облака опять набежали на солнце. Аля сидела ссутулившись, засунув руки в карманы, слезы быстро высохли на ее бледном, заострившемся лице. Потом она подняла на меня глаза. Зеленые, они потемнели, стали добрыми. И заговорила, как бывало, тоном старшей сестры:

— Ты сказал, что я мучаю себя. Нет. Я просто живу. Думаю, поступаю так, как мне кажется правильным... Написала в свой институт, хочу вернуться туда, учиться дальше. Тебе это кажется слишком простым? Жизнь проста, Сережа...

Я смотрел на Алю, в добрые ее теперь глаза, широко открытые, а в мыслях она представлялась то сидящей в гостиной у мистера Кинга, то на мостике с секстаном в руках, то бегущей по причалу в Ванино. «Жизнь проста, Сережа...»

— Ты выйдешь замуж за Бориса? — спросил я.

Ее губы дрогнули, и легкая, чуть заметная краска выступила на щеках.

— Да... Я, наверное, давно его жена. Давно-давно. Только не получалось у нас. У меня, вернее, не получалось.

Аля резким движением сняла берет, и ветер набросился на ее волосы, спутал их. Она упрямо мотнула головой:

— Но теперь это не имеет значения. И вообще не имеет значения. Правда, Сережа?

Я не ответил. Она все и так сама знала. И тут мне стало ясно, что пора уходить. На день, на два расставаться с ней или на всю жизнь — все равно мне сейчас надо уходить. Ужасно хотелось поговорить еще — о другом, совсем не о том, о чем говорили мы: про то, как плавали на «Гюго» эту зиму, похвастаться, что я уже матрос первого класса. Да и просто бы в кино вместе...

Но все равно надо было прощаться.

Я встал. И она тоже поднялась со скамейки, безжалостно подтверждая правоту моей мысли: пора уходить. Мы молча смотрели в глаза друг другу, и тут я почувствовал, что расстаюсь с Алей не на день, не на два, а навсегда.

Самое трудное было вот это — навсегда. Сейчас она уйдет, и вместе с нею уйдут в прошлое два с лишним года моей жизни — с первого рабочего дня на «Гюго». Так все еще было рядом, было твоим настоящим — темная подшкиперская среди ревущего шторма, полицейские мотоциклы на мокром предрассветном шоссе, кран, поднимающий паровозы... Все это она сейчас унесет с собой, и ты станешь другим. У тебя этого уже ничего не будет. И не будет ее. Она тоже станет прошлым.

Ветер опять налетел, перепутал Алины волосы. Она тряхнула головой и медленно, осторожно положила мне руки на плечи. Лицо ее порозовело, глаза сузились, будто она хотела разглядеть меня получше.

— Ты хороший, Сережа? — Голос был хрипловатый, и я понял, что Аля тоже волнуется. Странно, ей-то зачем? — Ты хороший? — повторила она, точно не спрашивала, а убеждала в чем-то себя.

— Сейчас или вообще?

— Сейчас ты отличный. Сейчас ты самый замечательный. А вообще ты по-прежнему хороший? Такой, каким был?

— Я никогда не был хорошим. Я хотел, но у меня не получалось.

— Нет, ты хороший, — упрямо возразила она. — Я хочу, чтобы ты всегда таким оставался... — слышал я ее порывистый шепот. — Прошу тебя, очень прошу... Приказываю...

Я отступил чуть назад, отстранился. Аля не удерживала меня — руки повисли расслабленно, и я подумал: «А где же ее берет? Она держала его в руках».

— Мне пора, — сказал я. — Нужно идти. Ладно? Ты не обидишься, если я пойду? Мне нужно...

Хорошо, остановка была недалеко и как раз подошел трамвай. Я вскочил на подножку, оглянулся. Голые ветви деревьев и сквозившая через них вода бухты дернулись, поехали назад. И скамейка тоже дернулась, поплыла маленькой лодочкой прочь.

Али там уже не было. Серый каменный столб одиноко смотрел в затянутое облаками небо. Мне показалось, что памятник не сразу тронулся назад вместе с деревьями и скамейкой — вроде бы хотел еще что-то удержать, сохранить.

Я вошел в вагон и решил ехать до последней остановки, пока не кончится трамвайная линия.

Возвращаться на пароход не хотелось. А кроме «Гюго», деться мне во Владивостоке было некуда.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Олег Зарицкий заглядывал в каюты, приглашал:

— Приходите, уважьте... Женюсь, одним словом.

Такие речи в судовой обстановке раздаются не часто, потому и не понимали сначала, кому это Олег, доблестный матрос, предложил руку и сердце. До того он примелькался рядом с Надей Ротовой, что ни у кого и мысли не возникло, будто им еще женитьба нужна. Но тут вспоминали, как располнела Надя, уточкой ходит, вспоминали и делали вывод, что действительно ему и ей срочно необходимо оформить законный брак. А уж насчет того, чтобы Надежде в новый рейс идти, и говорить нечего: детям лучше появляться на свет на твердой земле.