Принц Галлии (др. вар.) - Олег Авраменко

— Черти полосатые! Симон, это правда?

Симон и не шелохнулся, как будто вовсе не расслышал вопроса. Ссутулив плечи и опустив глаза, он был похож на пойманного с поличным преступника, который прекрасно понимал, что выкручиваться бесполезно, и хранил гордое молчание.

Филипп вновь обратился к Эрнану:

— Но как же так? Почему я не знал?

— Да потому, что никто не знал… Гм, почти никто — за исключением лесничего, нескольких слуг, держащих свои языки за зубами, и матери Симона.

— Его матери?!

— Ну, да. Она-то и подыскала для милки своего сына покладистого мужа, который постоянно находится в разъездах и не задает лишних вопросов насчет того, откуда у его жены берутся дети. Надобно сказать, что наш Симон, хоть и простоват с виду, но хитрец еще тот. Он так ловко обставлял свои амуры с той девицей, что даже его товарищи, с которыми он отправлялся якобы на охоту, ничего не подозревали. Я и сам проведал об этом лишь недавно.

— Как? От кого?

— Э, нет. Позволь мне не открывать своих источников информации. Эрнан вздохнул. — Впрочем, это я зря тебе рассказал. Теперь у вас с Амелиной появился достаточно веский повод наплевать на свое обещание и возобновить шуры-муры. М-да, боюсь, так оно и будет.

Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.

— Нет, это уму непостижимо… Невозможно… Я не могу поверить! Право… Симон, ты… ты… Ведь ты был для меня своего рода идеалом… идеалом супружеской верности. Я всегда восхищался твоей беззаветной преданностью Амелине и… и даже немного завидовал тебе — что ты способен так любить… А теперь… Нет! Пожалуй, я вернусь во дворец. Мне надо переварить это… привыкнуть… осознать… смириться… — И он, как ошпаренный, вылетел из шатра.

Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. Полог у входа в шатер отклонился, и внутрь заглянула коротко остриженная голова слуги.

— Прошу прощения, господа. Что-нибудь стряслось?

— Нет, Гоше, ничего особенного, — успокоил его Эрнан. — Просто твой хозяин вспомнил о неотложных делах. Бери остальных и следуй за ним.

Когда слуга откланялся и исчез, Шатофьер повернулся к Симону и назидательно произнес:

— Вот так крушатся идеалы, друг мой любезный!

— Жирный боров! — пробормотал Симон, бесцельно блуждая взглядом по шатру. — Зачем ты рассказал Филиппу?

— И вовсе я не жирный, — с непроницаемым видом возразил Эрнан. — Я большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце в пушку. И потом, меня до жути раздражает твое постоянное лицемерие. Строишь из себя святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее и упрекаешь…

— Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю… Только ее и люблю…

— А зачем тогда якшаешься с той девицей?

— Ну… Это так… несерьезно…

— Разве? И трое детей — тоже несерьезно? Какой же ты еще мальчишка, Симон! Вот когда повзрослеешь… гм, если, конечно, повзрослеешь когда-нибудь… — Эрнан растянулся на подстилке и широко зевнул. — Да ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай себе с богом…

Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался громкий храп. Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:

— Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул…

12. ЖУТКИЙ СОН ШАТОФЬЕРА

Вообще, Эрнан не имел обыкновения храпеть во сне. За годы, проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо и чутко, а его громогласный храп в процессе засыпания был лишь своего рода вступлением fortissimo con brio, быстро переходящим в pianissimo его обычного сна. Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан перевернулся на бок и утих.

И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон… Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на часах — уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном командорском шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан прекрасно знает, что это за шепот: в который раз коварные сарацины никем не замеченные пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера (то бишь его) и таким образом обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не суждено — всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется со всеми злоумышленниками, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили очередную вылазку врага. В конце концов все войско радуется благополучному исходу ночного инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров.

К большому сожалению Эрнана, в этот раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.

«Ну и дела! — промелькнуло в его голове. — Кажись, я в филипповом шатре на ристалище… Пожалуй, что так оно и есть… Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь взялись сарацины, черт их дери?!»

С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.

«Нет, это не сарацины, — наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. — Мавры?.. Нет, не мавры… Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Однако! Как они безбожно коверкают арабский…»

Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:

— Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.

Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.

«Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используется арабский язык… Да-а, очень некстати я здесь вздремнул — для „судей“ некстати, разумеется… А как же Байярд? Они что, слепые?.. Впрочем, нет. Скорее всего, он опять сорвался с привязи. Хороший конь, умница…»

Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь по контексту — чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников, и так похожие, совершенно неразличимыми):

— Боюсь, мне придется смириться с этим.

— Тем более, — заметил первый, — что она поступила с тобой по-свински.

— Да, ты прав.

Затем воцарилось минутное молчание.

«Интересно, — подумал Эрнан. — Кто она? С кем она поступил по-свински? А что, если мне сейчас выйти и спросить у них напрямик: „О чем вы толкуете, милостивые государи?“ Гм… Нет, пожалуй, это будет не слишком умно с моей стороны — сперва нужно поподробнее узнать, что они задумали… К тому же их явно больше, чем двое».

И в самом деле: по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону — слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то «тряпке».

Наконец, те двое возле шатра Филиппа возобновили свою весьма занимательную беседу:

— Ну, как, решился?

— Я уже сказал: мне придется смириться.

— То есть ты согласен пассивно поддерживать меня?

— Вроде того. Но…

— Это меня не устраивает. Ни в коей мере. Теперь мы с тобой одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай — без твоей помощи мне придется туго.

— А я не увиливаю. Просто я хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.

— О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники, как же иначе? А она стоит у нас на пути, само ее существование — смертельная угроза для нас… во всяком случае, для меня. Либо она, либо я — другой альтернативы нет. Ну а ты… В конце концов, она отступилась от тебя — так что же ты колеблешься? Вот я на твоем месте…

— Да, это уж точно. Тебе чужды сантименты.

«Так, так, так, — отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. — ОНА отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого ОНА представляет смертельную угрозу… или для его планов — порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю… Неужели!..»

Последовавшие за тем слова первого, сказанные с мрачной решимостью, подтвердили его догадку.

— Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками… Гм, разумеется, присутствующие не в счет.

— Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и, к счастью, не стою на твоем пути.