Тринити - Яков Арсенов

— Передумаете, что ли? — не понял я.

— Хуже, — сказал сенатор, — вообще об этом не сможем думать.

Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.

В поезде на Москву я уселся за рукопись.

Она открывалась закрученным эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».

Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:

«Который год в раздумьях — писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается — для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, — наивно. Книга пишется — для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».

Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что я поступил правильно, самовольно опубликовав архив, найденный на побережье. Сегодня я был готов повторить содеянное. Жизнь опять давала мне карт-бланш.

Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Я без конца сокращал и значительно упрощал сочинение, чтобы суть произошедшего не упрятывалась за переливами и накатами текста. Ведь пишущего всегда тянет создать нечто мудреное и неизбывное, слить которое в репертуар народа не представляется возможным даже с годами.

Записей и в этом томе оказалось несусветное множество. Папка имела название — «Повесть о деловой игре» и в скобочках (Избранные ходы). Пока я не знал, какой из заголовков больше соответствовал содержанию. Мне нравились оба.

Глава 2

СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ

Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц не ледовое, но сильно леденящее душу попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде защитить диплом или, выражаясь высоким штилем, прокомментировать свою последнюю и самую длинную в этой жизни объяснительную.

С легкой руки студентов-журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим в языковой среде, что вошло в разряд устойчивых монстров типа «из огня да в полымя» или «изо рта в рот».

Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу, поскольку на нем будет многое держаться. ДАС — это аббревиатура унылого социалистического словообразования — Дом аспиранта и стажера. Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Адрес: улица Шверника, 19.

В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война, к слову сказать, породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю, почти фестивальную толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент наших войск в Афганистане снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне в ДАС увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались в университете просто так, за красивые миндалевидные глаза навыкате. К ним относились снисходительно. Таким образом, география глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню. Ее бы просто снесло.

В смысле архитектуры ДАС — это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных «титаника», летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия.

ДАС — это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе, на шестом этаже.

ФАК — это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом «дурналет факультистики». Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК — это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи «колапамятника». Встретимся «колапамятника». Наречие. Вроде не где встретимся, а как встретимся — случайно, нос к носу, колапамятника.

ФАК — это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны.

Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять эту дистанцию за эталон новой единицы длины. И был бы, скажем, не «парсек» — расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а «факдас» расстояние, с которого диплом, подписанный «жаканом дурналета факультистики» Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете. Или под углом сорок пять градусов, если средств хватает на отборный армянский.

На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, два рубля четыре копейки — сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт — пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности не выдерживали и отваливали таксисту трояк. Средний класс — среднеазиаты, лица «кавказской» национальности и рабфак — выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью — аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа Артамонов, Прорехов и Варшавский — платили, как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста, а чисто маршрутно — напротив винного отдела продовольственного магазина. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно — и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой дасовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами.

Нынче погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Снующие туда-сюда машины кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание немного помедитировать.

Отстрелявшись на госэкзамене, Прорехов, Варшавский и Артамонов струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой, как известно постоянным слушателям «Маяка», всегда полночь, передавала сигналы точного времени на всех языках народов СССР. Население припадало к радиоприемникам и заучивало их наизусть. До парада суверенитетов было еще далеко, но уже чувствовалось, что начало шестого сигнала московского соответствовало окончанию первого сигнала киевского времени и началу шестого сигнала биробиджанского времени.