Тринити - Яков Арсенов

— Не знаю, сыночек, — развела руками старуха. — Так было всегда.

— Интересно девки пляшут, — записал себе в блокнот Артамонов с приговором. — По четыре штуки в ряд.

— Пойдем уже, пытливый ты наш, — оттащил Прорехов Артамонова от старухи.

— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья. — Посмотрите, какая простокваша, прямо глутками.

— А как это «глутками»? — продолжал вести фольклорное исследование Артамонов.

— Глутками, — пояснил продавец, — это когда молоко скисло единой массой, которая даже при аккуратном переливании почти не распадается. И если берешь ложкой, прямо кусочком получается.

— Понятно, — поблагодарил Артамонов, разглядывая зыбкую массу на деревянной ложке. — Но какого же рода это слово, женского или мужского? Вот это что у вас на ложке — глуток или глутка?

— Я не знаю, — признался продавец, — я знаю только, что глутками.

— Понятно, — не удовлетворился расспросом Артамонов.

— Самые хорошие глутки получаются, когда кринку на загнеток ставишь, чтобы закисло, — попытался объяснить доходчивее торговец.

— Тогда ловлю на слове, — сказал Артамонов. — Вопрос на засыпку. Откуда слово загнеток взялось в русском языке?

— Не знаю, — кинул руки себе на грудь торговец.

— Вот видишь, не знаешь, а стоишь тут родиной торгуешь, — погрозил ему пальцем Артамонов и объяснил происхождение. — За огнеток ставили горшки в печь для согрева! Так и возникло слово загнеток. Понятно? Точно также как и кошелек, — сунул ему мелочь Артамонов. — От английских слов cash и lock. Понятно?

— Понятно, — обрадовался торговец тому, что трудный диалог, похоже, заканчивается.

— А мне наплевать на брынзы многопудье! — сказал подошедший со спины Прорехов и, пойдя на поводу у торговца, отведал ломтик брынзы. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь! И хватит мучить народ своими дурацкими расспросами! — пристыдил он Артамонова. — А то мы так до вечера не управимся!

— Пожалуйста, подложите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!

— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! заподхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, самый мочегонный!

— Выберу самый сахарный! — кинулся к арбузной горе торговец.

— Сказали же — самый мочегонный! — поправил его Артамонов. — Мы же русским по-белому говорим!

— Харашо, как скажете! — мягко славировал человек в тюбетейке.

— Виноград! Киш-миш! — голосил другой продавец. — Без косточек! Изабелла!

— А у вас нет сорта «дамские мальчики»? — спросил его Прорехов.

— Нет, такого нет, — задумался продавец, чувствуя, что смысл вопроса где-то рядом, но от его неуловимости начинает ломить в коре надпочечников.

— А давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом и восторженной семантикой предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра вина «Сахры», продолговатую канталупу отберем попотресканнее, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.

— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Прорехов. — Что касается меня, то я уже сыт, разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.

— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.

— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.

— Интересный информационный паводок, — сказал Прорехов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у его соседей по жизни никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Прорехова приступить к написанию трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Прореховым никогда не было лишних денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые же дни сессии, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Прорехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной, и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Друзья вернулись в общежитие с полными нихераськами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура походил больше на техническое приспособление, чем на орган. У Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Он лазал по своим ноздрям, как ребенок, и постоянно тер нос — у врачей это называется аллергическим салютом. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса ДАСа. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех ковыряний в носу:

Вам остается, в сущности, одно:Вскочив, его рывком перевернуть.Но максимум, что обнажится, — дно.Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.Товар из вашей собственной ноздри.

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое, как он уверял, отправление намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Прорехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты. А Варшавский знал о своем хобби все. И то, что у большинства ковыряние в носу занимает не более пяти минут в день, и что в основном проделывается это правой рукой, а левшей на этом фронте — в четыре раза меньше. Некоторые вообще не обращают внимания на то, какой рукой они производят свои изыскания, а остальные не отказывают себе в удовольствии пошарить в носу двумя руками одновременно. Указательный палец применяется чаще — почти половиной людей на земле. Странно, что никто не пользуется при этом безымянным. Зато каждый десятый подвергает тщательному изучению то, что удается вынуть.

…Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Особенно главный — Артур никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны двухкопеечных монет. Из-за лени отыскать в записной книжке чей-нибудь домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной он всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр Артур сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось оно всегда до омерзения однообразно — с партии шахмат. Прорехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Прорехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом, из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца в такие разукомплектованные шахматы можно было только под обширным наркозом. Особенно когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.

— Открой еще одну бутылку, — попросил Прорехов Артамонова.

— Всю? — уточнил Артамонов.

— Не умничай, — предложил ему жить проще Прорехов.

— Мне повестка пришла, — сказал Артамонов и сделал свой коронный ход Кр e1- f2. Этим нестандартным ходом Артамонов всегда намеренно создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. — Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю — лежит! — перешел на ор Артамонов, потому что шум воды в ванной не позволял разговаривать тихо и раскованно. Ничего не понимаю! — наклонился он к самому уху Прорехова и прокричал: Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.