Тринити - Яков Арсенов

— Изверг, — заключил Артамонов, выслушав илиаду. — Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ладно, эти, но ведь на кнопках мог погореть и кто-нибудь из нас!

— Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! — объявил Прорехов. — И заметьте, — ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. — Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры.

— А кто приехал-то на крышу? — не упустил спросить кто-то по соседству.

— Света! — ответил Прорехов.

В какой-то момент отношения между Улькой и Прореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна ДАСа. Она встала на подоконник, сделала «ласточку» и, балансируя фотоаппаратом, спросила Прорехова, будет ли он продолжать увиваться за другими.

— Только не надо устраивать тут жутких пучин с пропиливанием веняков! предупредил ее Прорехов. — А то уже завтра эти черные пиарщики, которые без конца таскаются по этажам, начнут собирать деньги на венок, на оркестр, потом еще год будут ходить просить на оградку, на обелиск! Не надо давать им пищу для размышлений. Они же в первую очередь к тебе и припрутся!

— В последний раз спрашиваю, да или нет? — настоятельно потребовала ответа Улька.

— Нет, нет и еще раз — да! — ответил Прорехов, как уклоняющийся пион, и тут же предложил проверенную альтернативу. — А не сбегать ли тебе лучше в лавку? — отсоветовал он ей. — Это не Улька, а трагедия курса! — бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала.

Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло.

На поверку Улька оказалась в своей комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море снимков, Прорехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза.

— Привет, алкалоиды! — угадала она и развернула в сторону гостей свои безоткатные глаза.

— Вот, — заявил Артамонов, — пришли проститься.

— Нас на службу призывают, — пояснил Прорехов.

— Хватит изгаляться! — не поверила Улька. — Какая, к черту, служба!

— Они повестки получили, — сказал Варшавский и сунул ей бумажки в подтверждение.

— Тогда я приеду на побывку, — придумала вариант Улька. — На денек-другой.

— С побывкой решим, — сказал Прорехов. — а сейчас мы совершаем прощальный обход. Идешь с нами?

— Конечно, иду, — засобиралась Улька. — Пакет брать?

— Разумеется, — сказал Прорехов.

Зацепив Ульку, компания отправилась шататься по коридорам ДАСа.

С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей советской дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они в полной отвязке свободного поведения вплетали в косы всякую сентиментальную мишуру: цветы из клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им отрыгнул Карибский кризис, как кондор, приволокший в зобу мясо своим птенцам. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на лестничных перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен.

Администраторы этажей пытались разогнать понесшееся вразнос выпускное студенчество.

— Я знаю, ваша фамилия Полынин! — кричала иная «сиделка» на вьетнамского человека. — Это вы жарили селедку на утюге! Вы испортили казенное имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует!

После словесного выкидыша дежурная иссякала, усаживалась в сторонке и заслушивалась игрой на дудках. А музыка и впрямь завораживала.

— Ну что, заскочим к аксакалу? — наметил очередную площадку Прорехов. Пока он сам нас не нашел.

— От судьбы не уйдешь, — согласился Артамонов.

— Только, чур, сегодня без шахмат, — выкатила условия Улька. — Иначе я с вами от скуки сдохну!

Нужда заставляет нас остановиться на аксакале курса подробнее. Так уж получилось, что он перевернул весь ход событий в повести.

Знакомство с аксакалом произошло следующим образом. В начале зимней сессии на третьем курсе Прорехов бросил клич:

— Эй, граждане, кто со мной курить?

На зов откликнулся один аксакал, надеясь на дурочку пососать не своих сигарет. Каково же было его возмущение, когда выяснилось, что клич Прореховым как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом.

Помявшись в туалете несолоно куривши, граждане были вынуждены представить себя друг другу.

— Прорехов, — протянул руку Прорехов.

— Проректор? — переспросил Макарон.

— Ты что, глухой? — решил на всякий случай уточнить Прорехов, продолжая держать руку вытянутой.

— Да нет, просто в песках пересидел, — пояснил Макарон и запрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха вековую пыль. — Мустафа рахман рахим.

— Что-что? — напрягся Прорехов.

— Маленький Мустафин большому на ухо наступил, — продолжил скороговоркой Макарон и на мусульманский манер пригладил виртуальную бороду сложенными ладонями.

— А-а, — оставалось сказать Прорехову и по новой протянуть руку.

— А меня Макарон, — пожал ее с хрустом аксакал.

— Нет, я серьезно, — сказал Прорехов.

— Что «серьезно»?

— Прямо так и зовут? — не понял юмора Прорехов.

— Нет, — признался немолодой товарищ. — Зовут по-другому. А кличка Макарон.

— А фамилия в таком случае какая же? — не унимался Прорехов.

— Фамилия? — призадумался человек. — Фамилия Макаров.

— Надо же, — успокоился Прорехов. — Как все просто!

Макарон был еле живой легендой. Из ДАСа на ФАК он, как бродильная флора, ходил пешком в любое время года и в любую погоду — в плащ-палатке и огромных кирзовых ботильонах. Это у него считалось официальной одеждой, в быту он был проще и не пренебрегал футболками из искусственного меха. Любил с кем-нибудь в обнимку попрыгать на общежитском батуте, если случалось застать открытым спортзал, или просто на кровати в комнате. А иногда, для разнообразия, при наличии спарринг-парнера, мог выдержать пару-тройку сетов в лаун-теннис.

Он поступил на факультет, пройдя кадровую офицерскую службу в известных своей целомудренностью ветеринарно-медицинских войсках, где ценурозную овцу, прежде чем сжечь в передвижной форсуночной топке, могли пустить и на шашлык, и провести, как живую.

Сначала Макарон служил где-то в Средней Азии, а затем где попало и черт знает где еще. Одним словом, это был не человек, а кусок военной прозы. Он немного не дослужил, его комиссовали по ранению — зацепило в локальном конфликте. В мирной жизни Макарон продолжал питаться по-армейски распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных лаптя-бутерброда с салом или смальцем и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только бороду, но и окрестности. Однажды Макарон уронил кусок батона, к которому тут же прилип сплющенный кусок белого мыла. Макарон поднял батон, на мыло подумал, что это сало, и принялся есть. Пенное число, которое имелось у полезшего изо рта композитного продукта, было только немного ниже того, который употребил Крамаров в фильме «Джентльмены удачи». А если Макарон резал колбасу колесами, то такими толстыми, что они торчали как маленькие башни. Как истый лесопромышленник он употреблял только первый и второй рез.

Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло за сорок. Благо, на заочное принимались до сорока пяти. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и не смеялись над переростком юноши, он легко, как художник, создал себе имидж расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки, а внутренне он был очень собранным, подтянутым, отзывчивым и ответственным товарищем, если не сказать больше — гражданином и офицером. Просто учиться в такие лета не каждый сможет.

Ходили слухи, что во время службы у Макарона при невыясненных обстоятельствах погибли жена и сын. Но сам он об этом никогда не рассказывал. С этой точки зрения его поведенческие проявления были объяснимы — они были обратной реакцией на случившееся.