Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил ладонью об ладонь.

— Мерзавец! — сказал он крепко и искренне. — Труп господина ещё не успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте, Ганка. — Он огляделся по сторонам. — Слушайте и молчите. Вот всё это, — он сделал короткий энергичный жест одним пальцем, — мы с вами уничтожим.

— Всё? — спросил Ганка, не удивляясь.

— Всё, всё, — подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. Всё, что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги. Бумаги-то в первую очередь, конечно. Всё в огонь!

— Я думал, в первую очередь черепа, — негромко сказал Ганка.

Гарднер быстро и остро посмотрел на него.

— Зачем же черепа? — сказал он недовольно. — Черепа я возьму с собой. По всей вероятности, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей.

— А госпожа профессорша что же? — вдруг совершенно не к месту спросил Ганка.

Гарднер удивлённо посмотрел на него.

— А что госпожа профессорша? Вот ей дадут автомобиль, она сядет и уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или вы так на него сердиты, что и знать о нём ничего не желаете? Кстати, как вы считаете, негодяй он или нет?

— Почему же негодяй? — тупо спросил Ганка.

От этого разговора, полного недоговорённости, от мысли, которая не давала ему покоя с утра, от быстрой перемены ситуации у него шумело в голове и такое было ощущение, словно вертится в мозгу, треща, огромный жестяной вентилятор. Он посмотрел на Гарднера. На Ганку начинало находить то состояние расслабленности и безразличия, которое он испытал уже однажды. Он стоял перед Гарднером, глаза у него были широко открыты, но рука не тянулаясь к карману.

Не тянулась! Не тянулась! Не тянулась! Вот в чём дело: не тя-ну-лась...

Гарднер смотрел на него, улыбаясь, и на ответе отнюдь не настаивал.

— Негодяй, негодяй он, Ганка, — сказал он наконец, — негодяй, это он отравил профессора, а сейчас бегает и ищет, куда бы плеснуть бензину. Понимаете?

— Нет, — ответил Ганка.

Гарднер встал и положил на его маленькую, худую ручку свою широкую, мягкую ладонь.

— Понимайте скорее, Ганка. Ещё с вами-то возиться. Ланэ — никчёмная тварь, и она никому не нужна. Ну, понятно? Теперь-то понятно, спрашиваю?

— Теперь всё понятно, — сказал Ганка.

— Ну и отлично.

Гарднер подошёл к окну и резко дёрнул звонок.

Вошёл начальник охраны.

— Ну как, — спросил Гарднер, — отвезли?

— Да, отвезли, — ответил начальник.

— Ага, отлично. Теперь вот какое дело. Познакомьтесь. Господин Ганка. Начальник охраны. Я ухожу, а он остаётся в этой комнате и займётся разборкой и сортировкой бумаг. Понятно?

— Да, — ответил начальник охраны.

— Так, — протянул Гарднер и повернулся к Ганке. — Значит, он занимается разборкой бумаг? Ну, разбирает он их или нет, это уже его дело. Понимаете?

— Понимаю, — сказал начальник охраны.

— Но из окна он пусть слишком далеко не высовывается и уходить не уходит. Это уж ваше дело. Тоже понятно?

Начальник слегка наклонил голову.

— Если он будет пытаться спуститься с лестницы... Но лучше ему не спускаться с лестницы. Ну вот и всё. Понятно?

— Понятно, — сказал начальник охраны. — С лестницы ему спускаться не рекомендуется.

— И вам, Ганка, тоже понятно?

Ганка молча кивнул головой.

— Ну вот. До свидания, друзья мои. Я уж пойду. Он вышел, захватив с собой оба черепа.

Гарднер освободил его утром следующего дня.

— Мне сейчас очень некогда, потом уж мы с вами поговорим, — сказал он. — Только я вас сам вызову. — И он обдал его холодным, настороженным и в то же время равнодушным взглядом. — Сейчас не до этого, вы видите, что делается. — И он ушёл, только слегка кивнув головой.

Тогда Ганка пошёл к Марте.

Она на корточках сидела над сундуком. Сундук был большой, ярко-красный, облепленный изнутри разноцветными бумажками и фотографическими карточками. Когда зашёл Ганка, Марта на секунду повернулась к нему и сейчас же снова опустила голову. Ганка постоял над ней, помолчал, а потом спросил:

— А что это вы, Марта, делаете?

Её морщинистые, большие руки с толстыми, круглыми пальцами продолжали копаться в хламе, когда она ответила спокойно и ровно:

— Собираюсь.

Больше она ничего не прибавила, но он ничего и не спросил. Только стоял, смотрел на её морщинистые, почти чешуйчатые руки с круглыми, мутными ногтями и думал, что вот, пожалуй, единственный человек в этом обречённом доме, который твёрдо знает, что же ему надлежит делать. Движения Марты были ровны, неторопливы, но никак не автоматичны. Она выбрасывала уже совершенно износившиеся тряпки и оставляла всё, что хотела взять с собой. Лицо её было твёрдо, неподвижно, почти жёстко в своей крайней, каменной сосредоточенности. Хлам этот накапливался всю её жизнь. Он лежал напластованиями, этакими историческими слоями. Мелькали блузки с большими, яркими золотыми пуговицами, детские платочки, пегая трёхногая лошадка из папье-маше, большой плюшевый медведь с голубым бантом, потом фигурная бутылка из-под какого-то ликёра, жестяная коробка из-под леденцов с великолепным и ярким рисунком, галстуки... Ганка постоял ещё немного и тихонько вышел вон. Он спустился в сад.

День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был сух и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка остановился, привлечённый далёким звоном журавлиной стаи. Она летела так высоко, что не было даже видно отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой треугольник. Но Ганка долго стоял, слушал журавлиный крик, в нём пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а этого он боялся больше всего. Поэтому он вдруг зло плюнул, подбросил концом модной, острой красной туфли песок и быстро пошёл, побежал по саду. В кармане у него лежал маленький браунинг из воронёной стали с благородным, матовым отливом. Он ходил по дорожкам и всё нащупывал и нащупывал его. И ещё он думал о Курте.

Было у него какое-то неясное чувство (хотя и не произошло ничего нового), что Курт играет какую-то непонятную роль в этом проклятом и обречённом доме. Какую же? Курцеровского шпиона или же... И вдруг, совершенно непонятно почему, он вспомнил о Войцике. Он даже остановился. «Что за чёрт!» Но Войцик предстал перед ним весь, со своим четырёхугольным лицом в ржавых пятнах, резкой, раздражающей чеканной речью, с тяжёлым взглядом, которого вынести он не мог, и, наконец, с тем ужасным спокойствием, от которого сразу Ганке становилось нечем дышать. И вот он снова ходил по саду, сжимая в кармане небольшой воронёный браунинг бельгийского образца, и мучительно старался угадать: что же будет, что же будет? Господи, что же будет дальше?

Когда стемнело, он не выдержал и пошёл к Курту.

Наружная дверь была открыта. Болталась красная занавеска, исписанная могучими, роскошными розами, а за ней слышался беспрерывный тихий гомон пели птицы. Ганка подождал и постучал пальцем о косяк.

— Да, да, — ответили ему из комнаты.

— Можно? — спросил Ганка, осторожно отдёргивая полог.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответили ему.

Он вошёл.

Курт сидел около скверного, зеленоватого зеркальца и брился. Лезвие так и порхало в его больших пальцах. Через каждую минуту он наклонялся, смотрел в зеркало и осторожно сбрасывал пену. На Ганку Курт и не посмотрел. Тогда Ганка взял табурет и сел. Маленький столик около него весь сверкал парфюмерным стеклом. Во-первых, здесь зеленели флаконы с какими-то духами, и особенно выделялась одна толстая, узорная пробка с петухом на вершине; во-вторых, тускло лоснилась плоская банка из массивного, гранёного, грубого стекла под хрусталь; в-третьих, сверкал стаканчик с какой-то ярко-красной массой, с бриллиантином, наверное.

— Ну? — спросил Курт, щурясь перед зеркалом. — Были вы у господина Гарднера?

— Был, — ответил Ганка и вдруг спросил: — Долго вы работали у Курцера?

Курт сбросил в тазик бурую пену.

— А я и сейчас работаю у него, — ответил он спокойно. — Ведь это, — он сделал круглый жест, очерчивая им всю комнату, — считай, уже все его. Я-то ведь вижу, куда дело клонится.

В клетке тонко и пронзительно крикнула какая-то птичка.

— Он, кажется, любит птиц? — спросил Ганка.

— Что любит? — зачем-то переспросил Курт. — Ах, да, птиц-то? Любит, любит! Птиц-то он, точно, любит. Вот заказал дрозда принести. Сейчас я ходил западню ставить.

— Какого дрозда? — спросил Ганка.

— А чёрного дрозда, — мирно объяснил Курт, смотря в зеркало. — Мы сегодня пойдём с Гансом к оранжерее, там сейчас самый лов.

— К оранжерее? С Гансом? — донельзя удивился Ганка. — Это после того, как профессор...