Преемник - Марина Дяченко

Старик преобразился, покрывшись вдруг белым седым волосом, отчего голова его сделалась похожа на выдолбленную изнутри луну; чёрные глазки этого нового старика сверлили, как два буравчика — но на дне их жил страх, и Луар испугался тоже, встретившись взглядом с человеком в сером плаще, светловолосым и светлоглазым, с татуировкой на запястье — знаком привилегированного цеха…

Ответь мне, беззвучно закричал Луар. Зачем?! Зачем ты призвал Мор, зачем ты искал Амулет, ответь мне, ты, зачавший меня в камере пыток, или ты тоже от меня отречёшься?!

Тот, кто стоял перед ним со стальными клещами в пробитой груди, излучал бешеное желание жить. Воля его подобна была железной хватке — Луар отшатнулся, парализованный натиском этой воли:

«Я тебя не оставлю».

— Тогда ответь! — беззвучно закричал Луар. — Или и мне проклинать тебя, кого проклинают все?

Чужой натиск ослаб: «Я не совершил злого».

— Ты?! — Луар оскалился.

«Я не совершил злого. Поймёшь».

Онемевшей щекой он ощутил прикосновение травы. Капюшон соскользнул, открывая его лицо солнцу — и чужим взглядам…

Впрочем, рядом никого и не было.

Только в отдалении, у городской стены, стояли в густой тени трое или четверо угрюмых мужчин. Глядели, сузив холодные глаза, на одинокую фигуру в сером плаще и слушали сбивчивые объяснения кладбищенского сторожа.

Но Луар их не видел.

Спустя несколько дней я полностью уверилась, что вскорости тронусь умом — в свою очередь.

Три существа, населявших огромный дом до моего прихода — девочка, женщина и старуха — казались мне в разной степени сумасшедшими. Торию Солль я рассмотрела в дверную щель — лучше мне было этого не делать. Я и прежде слегка боялась Луарову мать; теперь она внушила мне прямо-таки ужас.

Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает — но я-то видела, что моё появление не прошло для неё незамеченным. Где бы я ни находилась и что бы ни делала — призрак Тории Солль наблюдал за мной из запертой комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачивалась, завидев краем глаза любую случайную тень.

Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на доставшемся мне тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна — и всё же я не спала ни секунды, вслушиваясь в шорохи, вглядываясь в темноту, глотая слёзы. Неужели это конец?! Конец красивой и сильной женщины, не выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в чём не повинную дочь…

Дочь. Алана порой казалась мне существом ещё более непостижимым и страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужасы — девочка одичала и потеряла разум, утратила человеческое, теперь её до конца дней придётся держать в хлеву на цепи, как того уродца, виденного однажды на ярмарке… То было бесформенное, вероятно, молодое существо со звериной мордочкой и злыми затравленными глазами; хозяин палатки брал медяк «за просмотр»…

Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно, её можно вернуть в мир людей, её нужно вернуть, если не спасти Торию — так хоть ребёнка…

А нянька тоже была в своём роде умалишённой. Она повелась на своей преданности; любая другая давно бы либо бросила всё и всех — это в худшем случае — либо увезла бы девчонку в город и там бы решала дальше, искала бы, в конце концов, её родного отца…

За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю всё, что думала о его поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной — я не побоялась бы повторить всё это ему в лицо…

Но он не явился.

Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода старая и больная женщина проделывала всё это в одиночку. Теперь нянька блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых; единственным, чего она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.

Нянька носила ей на подносе воду и еду; всякий раз полная тарелка возвращалась почти нетронутой. Нянька тёрла воспалённые глаза: не протянет долго… От одного голода помрёт…

— Помрёт ведь, девонька, — сказала она однажды, подперев щёку опухшим кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; девочка казалась равнодушной.

— Помрёт, — с прерывистым вздохом повторила нянька. — А я… Прости меня, дуру. Я уж думаю… Не мучиться бы ей. Сразу бы…

Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился страх и накрыл меня, будто мокрым мешком.

Наутро я целый час провела у её запертой двери; Тория чуяла моё присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я вспоминала осенний праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: «Я тварь?! Я от своего сына не отрекалась!» И моя вина. Моя тоже. Слово — не камень, брошенный в пруд. Там просто — круги по воде и облачко ила на дне, да пару рыбёшек шарахнется, как брызги… Но никто не знает, что случится, если бросить слово. В неизвестную, тёмную, надломленную душу…

Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно метко тюкнула им по полену; деревяшка раскололась и лезвие топора увязло в щели. Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с чулком на морде — неуклюже пытаясь стряхнуть полено с топора, я заметила в тени рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.

Поймав мой взгляд, девочка нырнула в своё укрытие; выронив топор, я подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с верёвки широкий, цветастый нянькин платок.

Фокус был стар — особым образом пристроив одеяние, я превратила собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа с маленькой фигой на месте башки; войдя в образ, засеменила обратно к поленнице, причём фига удивлённо рассматривала всё вокруг, кивая и поводя «носом».

— Эта сто такое, а? — спросила, наконец, фига надтреснутым старушечьим голоском. — Эта сто, диривяшки валяюсся, да?

Сквозь щель в платке мне видна была рассохшаяся бочка; Алана не показывалась.

Фига пожала «плечами»:

— Ни па-анимаю… Валяюсся в би-испарядке, ай-яй-яй…

За бочкой тихо хихикнули. Воодушевлённая фига истово закивала:

— Ай, пазаву дровожорку… Такая га-алодная, са-ажрёт ваши дра-ава, хрям-хрям-хрям…

Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит её улыбка. Пары передних зубов недостаёт — меняются зубы… Уже…

— Чего смеесси?! — возмутилась фига.

Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.

— Что смеёшься? — спросила я своим голосом, опуская руки. — Без дров ведь останемся… Как кашу варить будем?

— Это не по правде, — сказала Алана хрипловато, но вполне уверенно. — Это спектакля такая… Я знаю.

Вот уже много лет Эгерт Солль не переживал подобных поражений.