Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

Врангель уселся за разбор документов, аккуратно разложенных на кабинетном столе в строго хронологическом порядке... Была слякотная поздняя весна 1927 года. Свирепствовали сильные западные ветры, несли мелкую дождевую пыль. Рано темнело, и Брюссель засыпал настороженным и тревожным сном...

А в документах находила отражение совсем иная жизнь. Недавнее боевое прошлое будоражило его. Порой совсем и не главные события, а так, эпизоды, тешили его самолюбие. Листок, попавший между регулярными донесениями Военного агента в Королевстве СХС — никчемный рапорт командира кадетского корпуса генерала Адамовича. Сохранился, завалялся. Врангель смотрел на него с горечью: не родив никаких чувств, кроме раздражения (зачем хранить всякую чушь?) и легкой грусти (он даже лица Адамовича вспомнить не мог), рапорт об отставке был разорван и брошен в корзину для бумаг. И все же Врангель коротко записал в дневник: «...Посетил кадетский корпус в Сараево. Впечатления благоприятные. Русская армия в самом скором времени получит достойное, подготовленное пополнение офицерского корпуса...» И вдруг, с чувством душевной неловкости вспомнив, как все было в действительности, Врангель захлопнул дневник. И тут же приказал себе забыть и Адамовича и все происшедшее тогда в Сараево как абсолютно не стоящее внимания.

Так продолжалось не день и не два. И каждый раз с меньшей продуктивностью и удовольствием.

В конце концов, окончательно потеряв охоту и к дневнику, и к оценке и классификации документов, Врангель взял на должность секретаря некоего Котляревского, которого ему порекомендовал по старой памяти Павлуша Шатилов. Котляревский производил хорошее впечатление: аккуратен, исполнителен, обладай аналитической памятью и острым умом, чем-то напоминал Венделовского, который надолго исчез — навсегда, быть может... Незаметно Котляревский стал точно тенью Врангеля, работал без напоминаний и — главное! — делал все так, как сделал бы сам главнокомандующий, как он хотел бы сделать. В семье его любили. Именно поэтому Петр Николаевич не приближал к себе секретаря: пусть знает свое место, никакого панибратства, амикошонства, духовной близости. Он отгораживался от Котляревского. Ежедневно старался напомнить тому о стене, их разделяющей, и даже имя и отчество секретаря заставлял себя забывать, обращаясь к секретарю не иначе как «господин Котляревский», «мой милый Котляревский» или «многоуважаемый господин Котляревский». Тот не обижался. Казалось, ничто не может вывести его из себя. Секретарь просто и добросовестно делал дело, за которое ему платили, и не хотел ничего большего. Похоже, он взял себе за правило не обращаться к нанимателю более одного раза в день. Однако, к удивлению своему, Врангель стал обнаруживать, что его молчун секретарь сумел найти верный тон с матерью Врангеля, баронессой Марией Дмитриевной. Однажды Врангель открыл дверь, чтобы выйти из кабинета, и внезапно остановился, услышав рядом голос матери: «Я считаю своей первейшей нравственной задачей и мой долг вижу в том, чтобы о моих страданиях узнали грядущие поколения. В первую очередь мои внуки».

Врангель невольно прислушался: интересно, о чем maman решила поведать грядущим поколениям? Он отодвинул портьеру и, осторожно ступая, вернулся в кресло. Не иначе, будет рассказывать о своих злоключениях в большевистском Петрограде. Так и оказалось. «Готовы ли вы, господин Котляревский?» — прозвучал, как всегда сухой и надменный, голос Марии Дмитриевны. «Вполне, баронесса». — «Потом мы просмотрим и откорректируем». — «Я готов и жду», — послышался почтительный баритон секретаря. «Тогда напишите: «Моя жизнь в коммунистическом рае». А чуть ниже — «Моим внукам». Это как посвящение».

«Дошел до подслушивания — фу, — поморщился Врангель. — » Тут совсем одичаешь...»

— А вы знаете, maman, что произошло в Ревеле с Юденичем, которого даже в нашей гвардейской среде звали «кирпичом»?

— Юденич? Я никогда не слышала, что его звали так странно, — намеренно равнодушно отвечала Мария Дмитриевна, уже настраиваясь на интересный рассказ, поудобнее устраиваясь, полулежа на софе «а-ля мадам Рекамье», закидывая за голову некогда красивую, начинающую уже полнеть и становиться несколько дряблой руку. — Отчего такое прозвище у генерала... кавалера и героя Арзрума, как мне помнится?

— Ведь он чуть не взял Петроград, — подала слабый голосок Елена — дочка-куколка, и голубые глазки ее восторженно округлились: — Мой кузен... Похоже, они уже в Гатчине стояли.

— Да-да! — отмахнулась Мария Дмитриевна. — По Невскому собирались гулять, шли, шли, стояли, а потом побежали... Ну, да неважно. А ты помнишь, как выглядел Николай Николаевич Юденич? Я-то отлично его запомнила: не раз имела честь быть представленной и разговаривала, — она насмешливо, со значением прищурилась. — Круглое лицо, круглый подбородок, фельдфебельские усы и крохотные глазки. Огромные фуражки обожал, фигура грузная. Если б не генеральские погоны — типичный околоточный. Действительно, «кирпич» подходит.

— Он наш национальный герой, maman, а вы — околоточный, — назидательно, но отнюдь не сердито, а, наоборот, одобряюще заметил Врангель, которому был приятен этот разговор, и добавил для еще большего поощрения: — Ну-ну, не будем отвлекаться. История-то о чем, знаете? История моя о том, как, отдав приказ о ликвидации своей армии, наш дорогой Юденич, встав во главе значительных денежных сумм, оказался в Ревеле.

— Таких уж значительных? Откуда? — ревниво и недоверчиво спросила баронесса Врангель.

— Основу составляли деньги, получаемые от Колчака. И от союзников, вероятно, — успела вставить Елена. — Еще Венделовский говорил... — она осеклась и покраснела.

— Естественно! — подхватил Врангель. — Деньги у Юденича были немалые. Из-за них все и случилось. Жил он в отеле «Коммерс». Как-то вечером, довольно поздно уже было, — очевидцы рассказывали. У него генерал Глазенап задержался — «генерал-губернатор Петрограда» несостоявшийся, так сказать, граф Пален и еще какой-то офицер... Неважно! Внезапно входит взволнованный адъютант поручик Покатило... Одна фамилия чего стоит, не так ли, maman?! Приносят депешу от Балаховича.

— Это тоже генерал? Напомни, пожалуйста. Я так быстро забываю нашу историю. Просто ужас! Последствия петроградского голода.

— Полковник, maman, полковник. Но, утверждают, никогда им не был. Звание присвоил. У нас на Севере это часто случалось. Называл себя, когда надо, атаманом крестьянских и партизанских отрядов, но при этом командовал многими весьма достойными офицерами.,

— Вы, вероятности его видели, papa? — с наивной живостью поинтересовалась Елена.

— Как тебя сейчас, моя милая, — парировал Врангель . — Впрочем, к общению не стремился. Садист и вешатель. Одутловат, лицо дегенерата, сильно суживающееся книзу, короткие усы над оттопыренной нижней губой. Ходил всегда в каракулевой кубанке набекрень. Посмотришь, не зная, — кажется, что гимназист-переросток... Впрочем, деньги любил не меньше, чем Юденич, и получал их, пока шла война, всеми возможными и невозможными способами. Даже печатал фальшивые керенки. Но боевые действия закончились, армия перестала существовать, а у Юденича осели значительные суммы. Вот он и послал через поручика Покатило требование, чтоб «кирпич» сдался ему под гарантию неприкосновенности до передачи отчетов обо всех денежных суммах, находящихся у бывшего командующего. Прочитав ультиматум, Юденич схватился за револьвер и закричал: «Пусть он только появится, я буду стрелять!»

— Становится совсем интересно, — подбодрила сына Мария Дмитриевна. — Продолжайте же, прошу.

— Когда генерал Глазенап вышел в коридор, он увидел Булак-Балаховича и человек пятнадцать его офицеров. Он сказал: «Я — командую армией. По какому праву вы вмешиваетесь в дела командования?» — «Я с трудом сдерживаю негодование офицеров и солдат, брошенных на произвол судьбы и ныне окруживших гостиницу». — «Вы угрожаете, полковник?» — «Никак нет! Я ставлю вас в известность. Мне не хотелось бы эксцессов, но сие от меня уже не зависит». — «А я прошу вас и ваших людей сохранять спокойствие…» Тут появился французский полковник Хурстель. Балахович согласился ждать результатов совещания ликвидационной комиссии и ушел, уведя своих башибузуков... После долгих уговоров Юденич согласился передать комиссии двести пятьдесят тысяч фунтов.

— Ого! — непроизвольно вырвалось у баронессы. — Неплохо! Совсем неплохо.

— А вы представляете, maman, сколько оставалось? Двести пятьдесят тысяч для Юденича оказалось сущей безделицей.

— И далее?

— Прежде всего это не устраивало Балаховича. Прихватив с собой трех нижних чинов эстонской полиции для соблюдения видимой законности, он ворвался в номер и арестовал нашего бравого командующего, опечатав столы, шкафы. Он сопроводил уважаемого Николая Николаевича на вокзал, усадил в поезд и повез его к Юрьеву. На рассвете генерал Краснов разбудил Глазенапа и сообщил ему эту веселенькую новость. Они кинулись за помощью к англичанам и французам. Те предъявили ультиматум правительству Эстонии: если Юденич не будет немедленно освобожден, а Балахович наказан, то представители Антанты тут же покидают Ревель.