Муравечество - Кауфман Чарли

Я поднимаю взгляд от телефона, оглядываю ряд складов: они угловатые и древние, улицы безлюдные. Я ищу склад с каким-нибудь номером. У складов есть номера? Пытаюсь погуглить и это. Диккенс в детстве работал на складе, узнаю я в интернете, увлекаясь поисками. Диккенс бы знал. Я не Диккенс.

Здесь нужно отметить, что эти сны — не совсем сны, но, раз они приходят по ночам, когда я сплю, я не знаю, как еще их называть (Артур Шницлер бы знал. Я не Шницлер). Так или иначе, они отличаются. Во-первых, у них есть текстура, некая зернистость, как в фильме. Во-вторых, есть титры, это уже точно как в фильме. Прочитать титры я не могу, потому что они белого цвета на фоне выцветшего серого неба — это кажется дурацкой ошибкой сонорежиссера, любительской ошибкой, ошибкой сонорежиссера-дебютанта, — но я вижу, что они есть, а потом даже уверен, что вижу имя «Алан» — оно, как всегда, преследует меня по причинам, каких мне понять не дано. На ум приходит сочетание «ночные фильмы» — как вариант названия для этих явлений, — или сонные фильмы, или сомнамбулинематограф. Даже играюсь с каламбуром фабрика грез. Потом в мозгах мелькает слово брейнио, сам не знаю почему. У меня есть какая-то полузабытая связь со словом «брейнио». Так и вертится на кончике сна. «Странно», — еще мелькает в мыслях, после чего «Я опоздаю», после чего «Но куда?», после чего «А, вот же оно», после чего «Что — оно?», после чего «Здание».

Офисная приемная воплощена совсем смутно и с очевидными ошибками: например, горшок с растением в углу то есть, а то нет. Еще в листьях растения, когда оно есть, видно карандаш. Наяву я люблю замечать ляпы в кино. Одно из моих любимых занятий, если его можно так назвать. Может, хобби. Иногда в анкетах, заявках и даже в разговоре меня просят перечислить свои хобби. Никогда не знаю, что ответить. Отныне буду отвечать, что люблю замечать ляпы в кино. Когда показываю всем вокруг ошибки в фильмах, я чувствую себя очень наблюдательным, умнее режиссера. Мне кажется, это сродни радости найти карандаш на дереве на картинках-головоломках из детства — то есть детства во сне. Наяву мне не особенно давались эти головоломки. Они давались моему красавцу брату. Ему все давалось. «Карандаш на дереве!» — говорил он. И «Эй, шина-то квадратная!». И «Смотри! У почтальона на ногах — туфля и ботинок!». А я никогда ничего не замечал.

Я сажусь, кладу папку на колени, зажигаю сигарету в правой руке. Стоп. У меня же не было папки, когда я приходил, да? Как и сигареты. Два ляпа. Папка — пустой реквизит. Я это знаю, но не хочу обращать внимание и тем портить иллюзию для зрителей. Чувствую, что ради потенциального трудоустройства мне нужно подыгрывать. Это может быть испытанием. Я запоминаю это себе на будущее, откладываю на всякий случай. Туз в рукаве. Но куда его отложить? Я и так у себя в мозгу, думаю я. Решаю отложить в мозг внутри мозга: мозг новеллизатора. Затягиваюсь сигаретой. На вкус довольно реальная.

Стоп. Какие зрители? Что я-новеллизатор имел в виду под зрителями? На меня смотрят? Я смотрю на себя? Я — зритель?

Входит женщина. Мне она кажется красивой, хотя и смутно прорисованной, и я мгновенно влюбляюсь, как часто влюбляюсь в смутно прорисованных женщин во снах. Я-новеллизатор, а не я в реальной жизни. Хотя я в реальной жизни вполне могу это понять.

Она из тех женщин, из-за чьего отсутствия в моей реальной жизни новеллизатора — то есть если бы я-новеллизатор проснулся во сне — я пребываю в отчаянии. Она смотрит на меня так, как смотрят друг на друга возлюбленные в кино. Этот прекрасный фальшивый взгляд, о котором я отчаянно мечтаю. Знаю, что это ложь, которую распространяют фильмы, но на меня она все равно действует что в фильмах, что во сне. И в любых других случаях.

Одета она странно. Узорчатый шарф повязан непостижимым узлом. Она прослеживает мой взгляд до узла.

— Глаза выше, — говорит она, показывая туда, где ее глаза.

— Прошу прощения. Просто восхищался узлом на вашем шарфе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Она кивает и говорит, что он завязан в более чем трех измерениях. Я отвечаю, что не понимаю. Она говорит: «Ты не понимаешь, но ты — понимаешь». Я задумываюсь и прихожу к выводу, что она намекает, будто есть два разных меня. Может, второй я как раз в том другом измерении. Подозреваю, у меня озадаченный вид. У меня же, возможно, вид не озадаченный, но мне-то откуда знать.

— В этот самый момент, — объясняет она, — другой ты завязываешь этот узел для другой меня. Мы собираемся на работу после ночи, проведенной вместе. Мы трахались. Если вдруг непонятно.

Я вглядываюсь в ее лицо. Она надо мной шутит? Я без ума от нее. Клоунский фетиш испарился, как кофе, забытый в чашке на несколько дней и оставляющий несколько коричневых колечек. И пятнышки голубой плесени.

— Поразительно, — говорит она, приглядываясь ко мне, пока я приглядываюсь к ней. — Какое поразительно глупое сравнение.

Тут меня озаряет: она из будущего.

— Ты из будущего, — говорю я.

Она отвечает, что да, она из того, что я в прошлом могу назвать будущим, но для нее это просто сейчас, а раз она еще не существует в моем времени, все немного сложнее, чем я могу понять, зато я могу понять полностью.

Ну вот, опять она об этом.

— Проще говоря, — поясняет она, — прямо сейчас мы с тобой представляем себе друг друга. Это побочный продукт технологии брейнио.

— Ничего не понимаю, — говорю я. Но слово «брейнио» снова на кончике моих мыслей. Хоть что-то проясняется.

— Я представляла, что ты это скажешь, — говорит она.

— Это я себе представляю, что ты представляла, что я это скажу? — спрашиваю я.

— Вроде того, — говорит она, — если по-простому; но не будем вдаваться в подробности. Это Авеню Бесконечной Регрессии, и я не могу тратить тут весь день. Меня зовут Аббита С. X. Четырнадцать Тысяч Пять.

— Погоди. Твоя фамилия — Четырнадцать Тысяч Пять?

— Знаю, о чем ты думаешь, — говорит она, — но нет, я не родственница тех Четырнадцать Тысяч Пятых.

— Понимаю, — отвечаю я, надеясь, что она не заподозрит, что я не понимаю.

— Во всяком случае, — продолжает она, — мне от тебя кое-что нужно.

— Все, что скажешь, — отвечаю я и добавляю мысленно: «для тебя, любовь моя».

— Представь себе развлекательную технологию будущего, — начинает она.

— Кино с запахами? — спрашиваю я с надеждой.

— Намного лучше, чем кино с запахами, — говорит она. — В наши дни кино с запахами смотрят только старики на космических станциях престарелых. Нет, я говорю о технологии под названием брейнио. И сейчас мы живем в начале ее развития. Под «нами» я имею в виду мое общество. Твое общество — до наступления брейнио, или «до н. б.». Я написала одно брейнио, и его очень хорошо приняла целевая аудитория. К сожалению, мне ни за что не победить в категории «Лучшее оригинальное брейнио» этого года. Награду получит Рондая Сто Два за брейнио «Робот на полставки, друг навсегда» — на мой взгляд, приторное и переоцененное.

— А как называется твое брейнио? — спрашиваю я.

— «Авеню Бесконечной Регрессии», — говорит она. — И раз по политическим причинам у меня нет надежды выиграть в «Лучшем оригинальном брейнио», я нацеливаюсь на «Лучший адаптированный брейнио». Думаю, там шансы неплохие. Вот только…

— Только что? — умоляю ответить я, уже не в силах сдержать сексуальное возбуждение.

— …оно не адаптированное, — говорит она.

Готов поклясться на стопке библий, что после ее слов звучит драматичная музыкальная нота. Но очень далеко. Как далекое скорбное бибиканье корабля в ночи.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Но если твое брейнио — не адапта…

Она перебивает:

— Если бы ты смог его новеллизировать, то это была бы адаптация — или адапта, как это, видимо, называется в твоем времени.

— Это же неэтично, — говорю я.

— Я должна победить, — отвечает она, — во благо человечества. Объясню потом.

Не знаю, правду ли она говорит, но она красивая. Так что я отвечаю, что пересплю с этой мыслью. Потом просыпаюсь.