Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!» - Герман Романов

– Ригельсдорф, ваше величество! – тут же немного лающе ответил ему барон, и лицо полковника вытянулось в изумлении.

– Еще одно место нашей славы! – фразу про сигнал к отходу Петр говорить не стал, а еще раз напрягся, и слова сами легли на язык. – Это только начало, всего лишь начало. А настоящие победы и слава придут потом, позже, к нашей чести!

Сказал и осекся – «виктория», «глория», «хонор» и другие слова с хрипением в произношении в русском языке напрочь отсутствуют. Но на каком же языке он тогда говорил?

Рейстер и Гудович смотрели на Петра с величайшим страхом. Наконец бледный полковник, переглянувшись вначале с генералом Гудовичем, на том же лающем языке спросил, и Петр сразу понял вопрос:

– Осмелюсь спросить ваше величество. Я не знал, что вы умеете так хорошо говорить на шведском! – А его глаза прямо-таки вопили: «Когда вы успели выучить язык, ведь вас ему обучали лишь в детстве?»

– Недавней ночью дед меня научил, взяли привычку по ночам ко мне таскаться, уму-разуму учить! – с деланым простодушием на русском ответил Петр, рассудив, что полуправда никогда не бывает ложью, а является способом сокрыть истинное положение дел.

Однако его речь еще больше их напугала – по лицу Гудовича потекли капли холодного пота, а барон стал белее снега. Но вскоре лицо генерала разгладилось, на нем отчетливо проявилось выражение полного обретения какой-то ведомой только ему истины.

– Простите, ваше величество. Значит, все, что рассказывали о той злополучной ночи перед мятежом, является полной правдой. А я-то думал… Оттого вы так, государь, сильно переменились…

Гудович осекся, побледнел, видимо, испугался своей откровенности и некоторой фамильярности, когда говорил.

– Надеюсь, в лучшую сторону, генерал? – с определенным интересом в голосе спросил Петр.

– Один дед наделил вас трудолюбием и мудростью, русской речью в совершенстве и, простите меня, государь, постоянной тягой к Евиным дочкам! – очень хитро и осторожно попенял генерал на внезапные похотливые интересы императора. – А второй дед наделил вас своей беспримерной отвагой и полководческими дарованиями и, как сейчас оказалось, еще и шведским языком. Простите, государь, но только сейчас я все понял, ведь вы, ваше величество, мне ничего о той ночи не говорили.

– Да просто ты не спрашивал! А скрывать мне нечего – ну, дали, ну, наделили, тростью и шпагой ударили, умения в меня вбивая. И их же мне подарили, я трость и шпагу имею в виду, вот эти. Ну и что такого? Можете всем об этом рассказать, ничего страшного не произойдет.

Гудович машинально потрогал свой лоб – теперь по лицу генерала было видно, что тот понял происхождение той ночной крови на лбу императора, об этом уже знали все. И дал этому ранению свое объяснение – тростью лупил всех Петр Алексеевич, переходя временами и на тяжелую дубинку для более ласкового отческого внушения своим неразумным и крайне вороватым подданным, а вот шведский король Карл для вразумления предпочитал исключительно свою острую шпагу…

Петербург

– Мы немедленно примем этот манифест его императорского величества к исполнению! – Голос старого сенатора Епачинцева дрожал от почти нескрываемого страха. Вельможа боялся не без оснований – смотреть на хмурого фельдмаршала Миниха было до ужаса страшно.

Бурхард-Христофор криво улыбнулся – черт бы побрал этих трусов, не могли там, на набережной, всем скопом сдохнуть, флот поприветствовав. Он бы не поленился, а лично приколол бы каждого сенатора шпагой, но…

– Советую вам немедленно озаботиться сими государственными нуждами, ведь любая оплошка в этом деле вам будет дорого стоить! – Фельдмаршал Миних словно вбил раскаленный гвоздь в грудь сенатора и тут же, нисколько не жалея свою несчастную жертву, вбил следом второй. – Император Петр Федорович зело недоволен теми, кто мятежникам присягу давал. И наоборот…

На набережной фельдмаршалу полегчало – ветер с Невы приятно холодил грудь. Миних поманил рукой преданного ему офицера, давно ожидающего необходимого приказа.

– Ты сегодня же отправишься в Шлиссельбург – вот приказ и вот императорский манифест. Коменданту скажешь без обиняков, или он отправится воеводой в Анадырский острог на Камчатке пожизненно, или…

Фельдмаршал жестоко улыбнулся – пусть он возьмет еще один грех на душу, но избавит от него Петра Федоровича. Такие вещи всегда лучше творить чужими руками, дабы правитель всегда в белом был.

А в своем адъютанте, капитане Куломзине, Миних был уверен – представляемый ему шанс позволял либо взлететь по лестнице чинов круто вверх, либо рухнуть вниз, потеряв не только карьеру, но и голову.

Адъютант взял сверток с бумагами из руки фельдмаршала, звякнул шпорами, четко повернулся и быстрым шагом отправился к ожидавшим его пятерым всадникам, держащим в поводу его лошадь – яхта ждала их на Охте.

Все было обговорено заранее. Бурхард-Христофор повернулся к Неве, воды которой величаво тянулись под его ботфортами к заливу. Соленый ветер с Балтики приятно раздражал нос – и в восемьдесят лет жизнь еще не прожита.

Дело сделано – сын Фике убран от трона, в Шлиссельбурге сегодня все решат, только императрица с Дашковой, как крысы, где-то затаились. Но в том, что они будут найдены, Миних не сомневался. Погони посланы по всем дорогам, да и казаки уже подоспели…

Старый фельдмаршал еще постоял, предаваясь размышлениям, потом чуть улыбнулся, достал коробочку – под крышкой были две гранулы смертельной отравы. И старик, с облегчением в душе, бросил ее в реку…

Гостилицы

Беседа на такую скользкую тему несколько напрягала, и Петр решил перевести ее на другие рельсы и спросил:

– А где солдат, что мост взорвал? Выжил ли?

– Здесь он, государь. Вон стоит, вашего решения дожидается, – и генерал тут же подозвал солдата в гвардейской форме, – в голштинскую гвардию до мятежа хотел перевестись…

– Капрал Державин! – вытянулся перед ним солдат.

– Молодец, Гаврила Романович! – в шутку, памятуя только одного Державина, ответил Петр, но глазки у капрала восторженно засверкали, и он добавил: – Жалую тебя за храбрость чином подпоручика. Но лучше тебе не мосты взрывать, а стихи писать, вот хотя бы гимн наш новый, для империи Российской – «Боже, царя храни».

– Гимн? – растерянно переспросил Державин.

– Да, я даже первые строчки его сам написал, а ты теперь доделывай!

Петр по памяти пропел ему несколько первых строф бывшего императорского гимна. Почти в каждом фильме о Гражданской войне, где показывали пьяных офицеров в ресторанах и кабаках, обязательно звучал первый куплет «Боже, царя храни», исполняемый с пьяным надрывом по утерянному прошлому.