Абсурд и вокруг: сборник статей - Ольга Буренина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
250
«it seems to me that the grotesque is, in almost all cases, composed of two elements, one ludicrous, the other fearful; that, as one or other of these elements prevails, the grotesque falls into two branches, sportive grotesque and terrible grotesque (…) there are hardly any examples which do not in some degree combine both elements; there are few grotesques so utterly playful as to be overcast with no shade of fearfulness, and few so fearful as absolutely exclude all ideas of jest» (127).
251
«…The master of the noble Grotesque knows the depth of all at which he seems to mock (…) but the workman of the ignoble Grotesque can feel and understand nothing, and mocks at all things with the laughter of the idiot and the cretin».
252
«The grotesque (elements of the architecture) are those which are not produced by the working of nature and of time, but exclusively by the fancy of man» (135).
253
«but although we cannot separate the grotesque itself into two branches, we may easily examine separately the two conditions of mind which it seems to combine; and consider successively what are kinds of jest; and what the kind of fearfulness (…) expressed in the various walks of art<…>» (127).
254
«It is a much more serious question than may be at first supposed; for a healthy manner of play is necessary in order to a healthy manner of work (…) state of feeling we have here to investigate, namely, that sportiveness which man possesses in common with many inferior creatures, but to which his higher faculties give nobler expression in the various manifestations of wit, humor and fancy (…)»
255
«The art through which this temper is expressed will, in all probability, be refined and sensual, — therefore also, assuredly feeble (…) It will be entirely deficient in expression of character, and acuteness of thought, but will be peculiarly restless, manifesting its desire for excitement in idle changes of subject and purpose. Incapable of true imagination, it will seek to supply its place by exaggerations, incoherencies, and monstrosities; and the form of grotesque to which it gives rise will be an incongruous chain of hackneyed graces (…) prettinesses or sublimities, not of its own invention, associated in forms which be absurd without being fantastic, and monstrous without being terrible (…) There are infinite ranks and kinds of this grotesque, according to the natural power of the minds which originate it, and to the degree in which they have lost themselves» (135–136).
256
«The true grotesque being the expression of the repose or play of a serious mind, there is a false grotesque opposed to it, which is the result of the full exertion of a frivolous one» (143; курсив Рескина).
257
«Не sees (…) misery and wrath, and discordance, and danger, and all the work of the dragon and his angels; this he sees with too deep feeling to forget (…) and as the bright colors mingle beneath his touch, and the fair leaves and flowers grow at his bidding, strange horrors and phantasms rise by their side; grisly beasts and venomous serpents, and spectral fiends and nameless inconsistencies of ghastly life, rising out of things most beautiful, and fading back into them again, as the harm and the horror of life do out of its happiness. He has seen these things, he wars with them daily; he cannot but give them their part in his work (…) He is but carving and gilding, and must not turn aside to weep; but he knows that hell is burning on, for all that, and the smoke of it withers his oak-leaves» (142).
258
«.. various forms of transition which exist between the two extremes of great and base in the satirical grotesque (…) impurity and malice stealing gradually into the nobler forms, and invention and wit elevating the lower, according to the countless minglings of the elements of the human soul» (150).
259
«This thrill of mingled doubt, fear and curiosity lies at the very root of the delight which mankind takes in symbolism» (154).
260
«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда позн&ю, подобно как я познан» (1 Кор 13 12).
261
«It was not an accidental necessity for the conveyance of truth by pictures instead of words, which led to its [symbolism's] universal adoption wherever art was on the advance; but the Divine fear which necesserily follows on the understanding that a thing is other and greater than it seems; and which, it appears probable, has been rendered peculiarly attractive to the human heart, because God would have us understand that this is true not of invented symbols merely, but of all things amidst which we live; that there is a deeper meaning within them than eye hath seen, or ear hath heard; and that the whole visible creation is a mere perishable symbol of things eternal and true (…) Once the symbolic language was familiarized to the mind (…) there was no form so mean, no incident so commonplace, but, if regarded in this light, it might become sublime» (155–156).
262
«There is very little architecture in the world which is, in the full sense of the words, good and noble. A few pieces of Italian Gothic and Romanesque, a few scattered fragments of Gothic cathedrals, and perhaps two or three of Greek temples, are all that we possess approaching to the ideal of perfection. All the rest — Egyptian, Norman, Arabian, and most Gothic, and, which is very noticeable, for the most part all the strongest and mightiest — depend for their — depend for their power on some development of the grotesque spirit…» (133).
263
Ср., например, понимание Петером Бюргером в его книге «Theorie der Avantgarde» постсимволизма в качестве критики, направленной в адрес эстетического мировоззрения как такового (Bürger 1974:8 ff).
264
Легитимируя себя интердискурсивно — посредством опоры на смежные ряды символико-когнитивной деятельности (на философию, политическую речь, науку и т. д.), эстетическое постоянно покидает собственные пределы. Отсюда остранение и оказывается одним из главных его признаков. В постсимволизме произошло нечто вроде остранения самого остранения (произведение искусства здесь ставит вопрос, почему оно является таковым, как об этом писал Артур Данто (Danto 1936:35). Поднявшись на ступень авторефлексии, остранение сделалось доступным для научного обсуждения, развязанного формалистами (см. подробно: Hansen-Löve 1978: passim).
265
Представление о том, что «on-line community» расширяет возможности демократии, верно, но односторонне (ср.: Jones 1998). Другой аспект возникшей теперь социальности — ее резкое отклонение от до сих пор известных систем коллективного существования, в чем она сближается с практикой постоянно революционизировавшего себя ленинско-сталинского государства. Подробное сравнение этих двух явлений — особая тема, но и без приложения аналитических усилий очевидно, что как кибернетическому, так и советскому обществу присущ головной, умозрительный характер, отнимающий у политического тела право на самостоятельность. Выводя компьютеризированный мир из тоталитаризма, я менее всего утверждаю, что они совпадают между собой. Речь идет лишь о зачатках нашего времени, предвосхищенного в 1930–1950 гг., — ср.: Гройс 1995.
266
Giddens 1979:69 ff.
267
Кларк 2000.
268
Вместе с тем, эксплуатируя дореволюционных «спецов», большевики восполнили кадровую нехватку; ср. колебания научно-художественного авангарда 1910-1920-х гг. между установками на профессионализм и на дилетантство: Hansen-Löve 1995:74.
269
О партийно-государственной избыточности тоталитарного управленческого аппарата см. также Arendt 1955:30.
270
Popoff 1925.
271
Ср. о диалектическом материализме советского извода: «Soviet ideology (…) is oriented towards a self-denial which, however, is at the same time a denial of all possible alternative positions» (Groys 1987:206).
272
О негативной антропологии в советской литературе см. подробно: Смирнов 1999:41 сл.
273
Сказанное приложимо не только к литературе, но и к научно-идеологическому дискурсу. Так, М. М. Бахтин и его окружение были заняты поисками социальности — иной, чем порожденная революцией (= теории большого диалога и карнавала).
274
Ср. замечание Михаила Рыклина (со ссылкой на Гегеля) о символичности сталинской архитектуры (московское метро и т. п.), призванной «явить во внешнем объединяющее людей начало» (Рыклин 2002: 82 сл.).
275
Boym 1994.
276
Giesz 1979: 30.
277
Ellul 1990.
278
Anders 1980.
279
Marcuse 1972.
280
Camus 1991: 91.
281
Nagel 1979:32. 11—4005
282
Ibid.: 34.
283
Фуко 1977: 100.
284
Скляренко 2000: 186
285
Буррио 2000: 34
286
Бодрийар 1994: 26.
287
Жижек 1998: 123.
288
Lefebvre 1991:25.
289
Забужко 2001: 13.
290
Рутковський 1999: 89.
291
Ковалов 2002:15.
292
Merz 1987.
293
Жижек 2001: 384.
294
Flaker 1979: 333 ff.
295
Ср. также методологическую конструкцию развития русского формализма на основе принципа отстранения в кн. Ханзен-Лёве 2001.
296
Здесь и далее при анализе плакатных изображений были использованы материалы из: Айгистов 2001; А Снопков, П. Снопков, Шклярук 2001; 2002а, б; Gordon 1992. За помощь в поисках этих и многих других плакатных изображений самолетов приношу свои благодарности Ренате Куммер и Аните Михалак.
297
Для описания некоторых иллюстративных примеров были использованы материалы каталога выставки «Искусство полета» (Baumunk: 1996).
298
Соловьев 1999:136.
299
Юрий Лотман возводит возникновение глобальной метафоры сознания к эпохе европейского Ренессанса, когда появляется интерес к машине как таковой: «Машина стала образом жизнеподобной, но мертвой в своей сути мощи» (Лотман 1992:379).
