Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он шел поперек и не сглаживал острых углов. Большинству студийцев казался циником, но не собирался никого разубеждать. Вроде — кому надо, поймет.
Сидели мы раз всей компанией, бражничали, разговаривали. Владик пытался вставлять свои реплики, а его как будто не слышали. Его оттирали. И со стороны я наблюдала, что с ним происходит: он уже не бросал реплик, он смотрел куда-то вглубь себя, курил и молчал. Он был здесь и в то же время далеко…
И вот все изменилось. Владику предложили острохарактерную роль рыболова-браконьера, который попадал в нелепые ситуации. С этим детским спектаклем, который возили по пионерским лагерям, ездил весь курс. Жили в палатках, купались в Иртыше, еду готовили на костре под обрывом. Владька ходил заросший, с бородой, как требовалось по роли. Когда играли в волейбол, наши мальчишки кричали ему: „Давай, Фидель, давай!“ Во время этой поездки все в нашей группе уравновесилось. И когда мы потом разбирали пьесы, слышали в словах Владика сермяжную правду. А еще оказалось, что он — хохмач с потрясающим чувством юмора».
Годы спустя Дворжецкий мечтал сняться… в комедии Леонида Гайдая. А когда обитал еще в своем общежитии, идя утром на кухню мимо двери соседки, напевал: «На заре ты ее не буди — на заре у нее бигуди». В такие моменты веселился, и его лицо становилось будто облитое солнцем.
Светлана Пиляева:
«Жаль, не сохранилась магнитофонная пленка, на которой записано, как Владик разыгрывал историю Винни-Пуха, говоря за всех персонажей. Процессом руководил наш друг Шура, владелец старого катушечного „монстра“, а вся компания сидела вокруг и из последних сил сдерживала смех. Но все равно то там, то здесь раздавались сдавленные смешки, и запись приходилось прерывать. А мы просили: „Давай, Владик, давай дальше!“
Шурин „отсек“ в квартире его родителей был напичкан всякой аппаратурой и станками. Там Владик пытался освоить слесарное дело и любил затеряться с книгой Лема или Брэдбери. Он сбегал туда от шумного застолья, которое только что возглавлял, произнося остроумные тосты или делая женщинам комплименты. Своей кажущейся открытостью вводил всех в заблуждение — мог мгновенно замкнуться в себе, не любил, чтобы на нем долго сосредотачивали внимание, и редко радовался до глубины души».
Сергей Тарасов, режиссер:
«Суровый он был по отношению к незнакомым людям. Не компанейский. Только близко сдружившись с человеком, мог приоткрыть, что там у него внутри. Наверное, повлияли папины лагеря — хотя Вацлав Янович был более общительным — заодно и сибирские реалии проявились, и дальневосточный армейский опыт. И собственный характер, в котором у Владика сквозила грусть-печаль».
Девчонкам-студийкам он понравился сразу — интересный внешне, сдержанный, немногословный, — чем поначалу вызывал плохо скрывавшееся негодование у мужской части коллектива. Но успех у слабого пола сопровождал Влада с юных лет, хотя он ничего особенного для этого не делал. И бабником не был: бабник — существо суетливое, а это не про Дворжецкого. И относился он к женщине не как к предмету вожделения, с которого и спрос небольшой, а как к человеку, когда и требования повышенные можно предъявить, поэтому «разводил мосты» решительно, не выясняя отношений. Совсем как его мама когда-то с отцом. Короче, в свой студийный период Влад, заводя романы, держал дистанцию, а Светлану даже изрядно помучил. Но именно она «прошла проверку», и тогда началось их заоблачное счастье. Поселились у него в общежитии, в бывшей комнате бабушки, родили дочь Лиду.
Светлана Пиляева:
«Мы много читали: Владик наверстывал упущенное, и я взрослела рядом с ним. Я гладила белье — читал вслух Владик. Если он вязал, читала я. Тогда вязать было модно, но занимались этим, как правило, женщины. В нашей семье первым вязание освоил Владик. Если вещь ему не нравилась, безжалостно распускал ее и начинал снова. Вязание было для него и заработком. Дамы любили делать ему заказы, любили, когда он с шутками-прибаутками снимал с них мерки. Связать мог все — кофту, платье, пальто. На съемках „Бега“ учил ловко перебирать спицами Евгения Евстигнеева, которому это требовалось по роли, и потом, смотря картину, сказал мне, смеясь: „Так и не научился“.
Туся, при всей своей вздорности и скупости в общении с сыном (кто бы сказал, что у нее творилось в душе…), любила Владика и хотела им гордиться. Однажды она решила изменить его, как сказали бы сейчас, имидж. Владик зимой ходил в куртке, какие носят военные, и в шапке-ушанке с вмятиной от звездочки, а Туся справила ему длинное темно-синее пальто с шалевым воротником из полированной шоколадной цигейки и шапку-„пирожок“. Наверное, он казался ей в такой одежде респектабельным молодым человеком. А Владька в этом наряде выглядел несуразно. Стоял, глядя на себя в зеркало, краснел, бледнел и не хотел в этом выходить. „Вы ничего не понимаете!“ — гордо оглядывая сына с ног до головы, заявила Туся, и он раза два вышел из дому „господином“. А потом следы пальто и „пирожка“ затерялись. Вообще, мы с Владиком мало внимания обращали на одежду. Хорошо одеться было не на что — начинающие актеры. И жили мы почти по Белинскому с его „Любите ли вы театр..?“ — поэтому бытом не интересовались.
Ближе к концу второго курса у Владика и его студийного друга появилась тайна, до которой я не допускалась. Они что-то чертили на бумаге, шептались, как заговорщики, оживлялись, затихали. С трудом я поняла, что по окончании студии оба собираются в Арктику — организовывать там театр. Вскоре, по весне, мы с ТЮЗом поехали в Москву. Перед свободным от спектакля днем выехали ночью в Ленинград. Там, голодные, замерзшие, полдня искали, где можно навести справки об Арктике. Нашли — целый институт за красивым забором. Постояв, Владик решительно пошел туда. Вернулся расстроенный, рассказывать ничего не хотел. Денег у нас осталось на два пирожка и билеты назад. Сидели на скамеечке, делили пирожок…»
