Повести. Очерки. Воспоминания - Василий Верещагин

Тело располагают на наклонной железной решетке, идущей кругом стен; птицы быстро поедают мясо, а кости сбрасываются в глубокую яму в центре. Когда яма наполняется до верха, башню закрывают, и отсутствие птиц наверху свидетельствует тогда о «безжизненности» этого оригинального кладбища.

Когда я уходил, все птицы были уже опять на гребне башни, чистились, обдергивались и поглядывали на дорогу в ожидании следующего блюда.

Как объясняли, помянутое открывание глаза покойника собаке указывает на прежний обычай далекой старины отдавать мертвых на съедение псам, — обычай, оставленный в практике, но строго сохраняющийся в теории.

Мне рассказывали, что во многих местах есть обыкновение слишком зажившихся стариков и старух, не могущих работать и служащих бременем для семьи, отправлять на вечный покой с некоторым понуждением: таких приводят к священной реке и заставляют громко произнесть имя божие, после чего, не боясь уже греха, пригнетают голову и держат в воде, пока они не захлебнутся. Бывают, однако, случаи, что старик, даже и согласившийся дома принять смерть, потом заупрямится — откажется «произнести имя божие». Так как заставить умереть без этого считается великим грехом, то в таком случае ничего не остается, как вести упрямого дедушку домой, до минуты большей сговорчивости.

Рассказывавший мне это д-р Симеон, бывший главный врач британской армии в Индии, приводил также пример отвращения, которое туземцы питают к мертвецам, даже если это родители их; в горах Сикима, на месте прежней службы своей, он встретил раз знакомого непалезца с большой традиционной корзиной за спиной.

— Куда бог несет?

— В город, старика вот своего тащу, он болен.

Взглянувши на скрюченную фигуру, торчавшую из-за спины молодца, доктор увидел, что она уже застыла.

— Ведь отец-то твой умер! — заметил он парню.

Тот, даже не удостоверившись, действительно ли это так, сбросил корзину с кручи и ударился бежать, как от заразы…

Понятно, что при таком отвращении к мертвечине индусы в рот не берут мяса и видеть не могут, как мы, европейцы, лакомимся убоиною. Вспоминаю смешной случай, бывший со мной. В Средней Индии я застрелил раз огромную летучую мышь, просто из любопытства, — развесистое дерево, под которым расположился мой караван, было полно ими. Я осмотрел это маленькое чудовище, набросал в записную книжку его чисто волчью мордочку и потом бросил. Через несколько дней вижу эту животинку, уже сильно испортившуюся, привязанною за крыло, к седлу одной из моих вьючных лошадей. «Зачем ты возишь эту гадость?» — спрашиваю слугу-индуса. «Я думал, что вы будете кушать, сэр», — ответил вегетарьянец: он видел, что я таскал с собой убитых по дороге куропаток и ел их, даже когда они были немного faisandés[161], почему заключил, что летучая мышь тоже назначена на жаркое.

Больше всего противно туземцам употребление мяса коровы. Это мирное животное до такой степени полезно там, что обоготворено — ни больше ни меньше. Интересно видеть, как в браманских храмах хорошенькие женщины, видимо религиозно настроенные, проводят рукою по спине живой коровы, там кормящейся, и потом благоговейно касаются лица, головы и шеи.

Нам, европейцам, смешно смотреть, когда корова, забравшаяся на зеленной базар, начинает без церемонии уплетать овощи, на выбор, а индусы, хозяева лавок, не смея гнать ее публично, стараются потихоньку ущипнуть, уколоть или ткнуть, чтобы спровадить к соседу, где повторяется та же история. Волы, не пользуясь в той же мере безнаказанностью, однако, тоже не должны быть публично биты, вследствие чего, погоняя их, стараются причинить боль как можно незаметнее для посторонних, например, выворачиванием суставов хвоста; почти у всех рабочих волов, которых мне случалось видеть, хвостовые позвонки были совсем свернуты на сторону от усердия почитателей коровьего рода. Бывали случаи возмущения из-за убоя европейцами коров, и теперь в некоторых, особенно священных городах англичане должны довольствоваться бараньим мясом.

Типы в Бомбее

В сторону употребления пока только мяса баранов, особенно диких коз, и начинает подаваться пищевой ригоризм индусов: с другой стороны, богатые люди начинают употреблять вместо сандалий ботинки, также ремни, упряжь, т. е. кожи убитых животных…

Вдовы уже мало того, что отказываются сжигать себя на кострах своих мужей, но случается, иногда снова выходят замуж. Пария, по закону каст не только прикосновением, но даже своею тенью оскверняющий брамина, теперь, в железнодорожном вагоне, сидит с ним рядом, а ночью и принимает его сонную голову на свои колени… Впрочем, каста еще очень сильна в Индии и постоянно дает знать о себе. Например, прислуга там сравнительно недорога, и европейцы держат многочисленную. У меня было около десятка слуг: один заведовал столом и всем порядком, другой — ежедневною чисткой платья, обуви, уборкой постели и т. п., третий — повар, четвертый — водонос, пятый — прачка, шестой — посыльный, седьмой — кучер, восьмой — конюх для верховой лошади, обыкновенно с опахалом, трусочкою поспевающий за господином; наконец, последний — для нечистот, всегда уже человек низкого положения, с которым другие слуги удостаивают разговаривать, но мало соприкасаются. Все это были люди разных каст, знаки которых они носили на лбу, и ни один не согласился бы нести работу другого, не из лености, а из запрета касты. Различия кастовых правил всего более сказывались у них при приготовлении своего кушанья, когда каждый старался уйти подальше, укрыться побольше от взора соседа, оскверняющего пищу.

Европейские сахибы, т. е. господа, считаются за людей высокой касты, но у меня был чепрасси, посыльный, Раджпут, хотя замечательно глупый человек, но из такуров, очень высоко стоящих в кастовой иерархии, и видимо смотревший на «мою касту» сверху. Он уходил со своим медным котелком для совершения таинства приготовления похлебки так далеко, что иногда трудно было доискаться и докликаться его. Один раз, проходя близ того места, где он священнодействовал над маленьким костром из лучинок, я невольно заглянул в его медный горшочек, — тотчас же гордый такур вылил на землю все содержимое. Это было сделано перед другими слугами и так демонстративно, что потакни я только молчанием или шуткой, мне не было бы возможности ни двигаться между моими людьми, ни смотреть кругом себя. Поэтому я явил пример строгости: взял сосуд и перекинул через загородку буддийского монастыря, в котором мы жили, с наставлением, что в другой раз он сам отправится следом за своей чашкой. Парень мой стал меньше щекотлив, но воображаю, как он мыл и скоблил свою посудину, публично оскверненную прикосновением моей руки.

Совар, правительственный посыльный

Надо заметить, что глиняный горшок в таких случаях должен быть разбиваем, а для медного (дорогого) достаточно быть очищенным песком, водой и молитвой: іl у а des accomodements aves le ciel[162].

Помянутым выходам вдов снова замуж и другим резким нарушениям кастовых стеснений, до сих пор очень скандализирующим общественное мнение индусов, помогают английские общества, так распространенные между этим народом с энергичною частной инициативою и в самой Англии, и в колониях. Правительство мало заботится, отчасти из-за принципа невмешательства, отчасти же и из-за невыгод для себя от исчезновения всех перегородок и различий, религиозных и гражданских, в стране с 250-миллионным населением, содержимой в повиновении 50–60 тысячами английских солдат. Римское правило «разделяй и господствуй» применяется англичанами неукоснительно, потому что иначе им пришлось бы уходить из многих теплых насиженных мест в разных углах земного шара.

Поле битвы под Бородиным очень интересно как с той стороны, с которой шел Наполеон, от Колочского монастыря, так и от деревни Горки, с высокого холма на московской дороге, где целый день 26 августа 1812 года сидел, наблюдая сражение, князь Кутузов. На этом холме в день битвы была сильная батарея, и конечно его давно следовало бы украсить каким-нибудь поминальным знаком; вместо того земство не нашло ничего лучшего, как выбирать из него землю для ремонта дороги, так что теперь как место батареи, так и пункт, с которого распоряжался князь Смоленский, обращены в глубокую яму, с мусором на дне.

Мне, как художнику, воображение представило эту горку, с которой видна вся окрестность, в таком виде: орудия батареи поддерживают главным образом многострадальный редут Раевского, «lа grande redoute»[163], то переходящий в руки французов, то снова отбираемый нами, и дым выстрелов, отовсюду грохочущих, временами совсем застилает поле битвы от следящего за ним своим единственным глазом суворовского воина. Грузный, тяжело дыша, сидит он на своей неизменной скамеечке, с неизменной нагайкой через плечо; белье торчит из-под расстегнутого сюртука; шапка без козырька, лицо одутловатое, вытекший правый глаз некрасив. Около него в подзорную трубу смотрит на битву начальник штаба Толь[164]. Сзади несколько офицеров рассуждают о ходе битвы, несколько казаков держат лошадей, — свиты немного, бóльшая часть разослана. Посылать же пришлось немало, с самого начала сражения, с приказаниями переводить войска от правого фланга к центру и левому флангу; за приказанием следовали повторения: «Скорее, как можно скорее, не теряя ни минуты времени!»