Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

В комиссии по истории отношений между двумя странами начались длительные переговоры со многими неизвестными по широкому кругу проблем. Тематика кануна и начала Второй мировой войны была передана в особую рабочую группу, куда вошли В.К. Волков, В.С. Парсаданова (Институт славяноведения и балканистики АН СССР), А.А. Чубарьян, О.А. Ржешевский (Институт всеобщей истории АН СССР), В.Я. Сиполс (Институт истории СССР АН СССР) и их польские коллеги. Пошел процесс выяснения расхождений и постепенного сближения позиций.

В этом составе рабочая группа стала действовать после двух разнонаправленных акций в верхних эшелонах власти. В.А. Медведев старался посодействовать комиссии, даже обратился к Горбачеву в начале октября с просьбой о поисках секретных протоколов. И услышал в ответ, что якобы «никаких новых документов к этому времени ему не было представлено»{26}. В журнале «Новое время» (№ 34—41) появилась серия статей В.М. Фалина, председателя правления Агентства печати «Новости», которое специализировалось на контрпропаганде. Он трактовал о генезисе Второй мировой войны, воспроизводя густо приправленные идеологическими стереотипами тезисы о враждебной СССР политике «буржуазной Польши» в том же ключе, что и публикация «Правда и ложь о Второй мировой войне». При помощи изощренной словестной эквилибристики автор фактически оправдывал деформированную Сталиным советскую внешнюю политику. Широко и вольно были привлечены немецкие материалы, а искомые советские отсутствовали. О существовании секретных протоколов можно было лишь догадываться по некоторым намекам. Вся эта серия статей была весьма далека от научной корректности и фактически продолжала фальсификацию освещения проблем, в частности вопроса об обстоятельствах, причинах и мотивах катынского преступления.

После интерпелляции польских ученых у руководства страны и обращения последнего к лидерам СССР Фалин прибыл в Варшаву, чтобы обсудить комплекс проблем 1939 г. Дискуссия не привела к принятию его версии, которую Мачишевский назвал пропагандистской и не способной противостоять силе польской научной аргументации{27}. Характерно, что Смирнов, по его словам, вообще не был информирован об этой акции, о публикациях и поездке Фалина.

Комиссия проводила заседание в Варшаве в начале 1988 г. после того, как в докладе по случаю 70-летия Октябрьской революции было указано на положительное значение пакта Риббентропа-Молотова как вынужденной меры. Трудный ход переговоров, который Смирнов пробовал скрасить как мог, обстоятельно описан Мачишевским в его книге «Вырвать правду». Было достигнуто определенное продвижение в выработке взаимоприемлемой позиции, которая затем была зафиксирована в специальном документе для печати{28}. Но историко-правовая оценка событий 17 сентября 1939 г., отраженная в подготовленном польской стороной материале, не вылилась в какую-либо согласованную концепцию. Так же дело обстояло и с вопросом о протоколах. Были ли в то время шансы для этого? Из того, что сообщает Медведев, очевидно: их не было.

5 мая 1988 г. в связи с подготовкой визита Горбачева в Польшу вопрос о секретных протоколах был вынесен на Политбюро. Заседание предварялось рассылкой записки Шеварднадзе, Добрынина и Медведева. В ней предлагалось рассмотреть три варианта: жесткое непризнание существования протоколов и объявление копий фальшивками; признание их существования по имеющимся копиям и другим косвенным свидетельствам; уход от юридического признания и одновременно от отрицания существования протоколов с предоставлением историкам права (возможности) продолжать обсуждение и изучение проблемы.

Медведев опубликовал текст своего выступления, содержащий тщательно подобранные аргументы в пользу положительного решения вопроса. Он доказывал реальность существования протоколов, их практическое использование в «Истории Великой Отечественной войны», ссылался на публикации в Польше и других странах и приводил высказывания иностранных ученых. «Умолчание — не выход, — говорил Медведев, — потому что уже сам факт умолчания используется против нас, против нашего курса на гласность и перестройку». И далее: «Что касается признания, то оно, конечно, связано с определенными издержками, вызовет, по-видимому, какой-то всплеск антисоветской пропаганды, породит определенные трудности внешнего и внутреннего порядка. Но зато это расчистит почву, снимет с нас тяжкий груз...»{29}. Любопытно следующее: аргументы Медведева, что такой шаг повысил бы авторитет страны и ее нынешнего руководства, встретили понимание со стороны дипломатов. Заместитель Шеварднадзе Л.Ф. Ильичев припомнил, что есть свидетель существования «подлинника», A.A. Громыко вспомнил о беседах с Молотовым и Хрущевым, которые не отрицали его существования, и высказался за признание с точки зрения перспективных интересов СССР. Категорическим противником проявил себя председатель КГБ В.М. Чебриков, доказывавший, что «признание и публикации протоколов дадут больше минусов, чем плюсов», что в Польше «активизируются антисоветские настроения», «возрастут претензии по пересмотру границ» и т.д. По соображениям Медведева, «при таком разбросе мнений девять десятых в решении этого вопроса зависело от Горбачева. Но он подтвердил свою прежнюю точку зрения: по копиям, как бы достоверно они ни выглядели, юридическое признание документов неправомерно. Надо продолжить поиски документальных подтверждений, тем более что опубликованные копии порождают ряд сомнений. Как Молотов мог подписать документ латинскими буквами? И вообще, слишком велика ответственность, которую мы возьмем на себя, совершив насилие над юридическими процедурами и нормами». Более того, не было принято предложение Медведева всего лишь «снять запрет на обсуждение этих вопросов в научной литературе»{30}.

М.С. Горбачев жестко пресек попытку Смирнова вести обсуждение проблем комиссии в личных или телефонных беседах, аргументировать необходимость признания существования секретных протоколов. Он и в дальнейшем не допускал никакого непосредственного обмена мнениями, изредка «спуская» свои поручения. Таким образом, комиссия не получила не только свободы рук, но даже контакта с руководством и возможности как-то влиять на его позиции.

Любые попытки в этом направлении оказывались весьма мало эффективными. Об этом свидетельствует помощник Горбачева А.С. Черняев, имеющий солидное университетское историческое образование, последовательный в отрицательной оценке советско-германских договоров и в требовании обнародования протоколов.

Не кто иной, как Черняев раскрыл кухню борьбы различных мнений в руководстве КПСС по этому вопросу, обильно цитируя свои записки Горбачеву. Из них мы узнаем, что во время подготовки доклада к 70-летию Октября в текст по этому сюжету была включена не формула Черняева, а «предложенное А.Н. Яковлевым, который, в свою очередь, воспользовался выкладками т. Фалина». Черняев пишет: «При всем моем уважении к Валентину Михайловичу, в данном случае мне не верится в его объективность, поскольку он повязан своими диссертациями и статьями...» В 1988 г., когда готовилась (и была опубликована) коллективная статья «Знать и помнить уроки истории», Черняев по поручению Горбачева подготовил ее предварительный разбор. Его мнение по поводу такой публикации, и особенно в «Правде», было сугубо отрицательным. Он был противником стремления доказывать неизбежность договора 23 августа. Вот выдержка, определявшая суть его подхода к проблеме: «...Можно было бы понять уместность статьи в рамках нашей линии на разоблачение ошибок и просчетов Сталина, если бы эта тема получила развитие. Но кроме осуждения договора 28 сентября, о чем уже было в нашей печати и о чем Вы собираетесь сказать в своем послесловии к советско-польской книге, ничего серьезного по существу в статье нет. Нет ответа на главные вопросы, которых действительно ждут и которые могли бы действительно продвинуть изучение проблемы»{31}. Анализу Черняева подвергались утверждения, якобы Гитлер мог сразу и беспрепятственно захватить Польшу и двинуться на восток, что надо было «упредить» события и пойти на компромисс с Германией и т.д. По его мнению, они были необоснованны; Сталин заигрывал с Гитлером задолго до 1939 г., когда снял с поста способного решительно добиваться компромисса с «западными демократиями» наркома иностранных дел М.М. Литвинова. Наконец, Черняев прямо указывал на факты, подтверждающие существование секретного протокола, в частности, о разделе Польши, свидетельства мидовских сотрудников, один из которых оставил такую запись: «Риббентроп уже пошел к выходу. Сталин его вдруг остановил и предложил такой протокол. Тот был ошарашен и попросил сначала связаться с Берлином». Предлагаемое Черняевым резюме по этому вопросу было следующим: «Понятно, что на официальном уровне нам нельзя признавать существование ненайденного документа. Но нам не надо так уж открыто лицемерить, заявляя, что документа не было и вроде быть не могло. Думаю, лучший вариант — тот, который Вы хотите высказать в Предисловии»{32}.