Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

В конце обширного перечня рекомендуемых пропагандистских мер нашел свое место пункт о внесении предложений по ознакомлению польской общественности с мемориалом в Катыни.

Деятельность комиссии в течение трех лет, зигзаги, достижения и отнюдь не меньшие неудачи раскрыты в книге ее сопредседателя с польской стороны профессора Яремы Мачишевского весьма обстоятельно и объективно. Эта его горячая и искренняя исповедь участника и важного действующего лица полосы очередных драматических событий вокруг катынского преступления не могла не вызывать серьезных рефлексий, особенно другой стороны — участников советской части комиссии, которые получили возможность познакомиться с новыми фактами. Итоги работы комиссии подвел и советский сопредседатель — Г.Л. Смирнов{14}.

В настоящее время очевидно, что обе стороны подходили к задачам комиссии по-разному. Как сообщает Мачишевский, «важной, может быть, наиважнейшей частью подготавливаемой декларации должна была быть история», а следствием ее принятия — доступ к советским архивам, введение в оборот новых фактов, прежде всего периода 1939—1945 гг., и их соответствующая исторической действительности интерпретация{15}. Приведенный выше относящийся к этому сюжету краткий фрагмент декларации и выступления лидеров партий по поводу ее принятия достаточно ясно указывали, что стремление не оставлять детям и внукам нерешенных проблем предполагало с советской стороны применение прежде всего идеологических форм и методов снятия противоречий. В тот момент горбачевская гласность была еще в значительной степени заявлением о намерениях, а ее реальное наполнение ограничивалось призывами к «объективности», «конструктивности», «взвешенности» критики прошлого. Информационный прорыв оставался делом будущего. По истечении почти десятка лет совершенно очевидно, что менее всего советское общество, партийно-государственный аппарат готовы были пойти на то, чтобы сделать знаменем этого прорыва Катынское дело.

Комиссия историков, создаваемая для заполнения «белых пятен», изначально была сориентирована на решение неоднозначных задач, среди которых важное место занимали задачи политические, а для ее советской части — прежде всего идеологические. Именно в этом ключе рассматривались спорные и конфликтные проблемы и именно этому подчинялось извлечение на свет божий всевозможных неизвестных или малоисследованных фактов, могущих служить укреплению традиций «пролетарского сотрудничества», «боевого соратничества», «социалистического интернационализма» и т.п. Смещение пропорций в эту сторону трактовалось как явно предпочтительное, оптимально сохраняющее прежнюю тональность отношений и помогающее самортизировать, растянуть во времени давление польской стороны, обременительное для горбачевского руководства признание сталинских деформаций внешней политики, вины сталинского руководства и спецслужб СССР в геноциде польских граждан. Постановка этих проблем по-прежнему трактовалась большинством советских руководителей в традиционном духе «антисоциалистического подрыва» имиджа Советской державы как «светоча социализма и интернационализма», ее «всемирно-исторической роли» и престижа.

Для специалистов, приглашенных к участию в работе комиссии через отдел науки ЦК КПСС, обращение к ряду ключевых проблем двусторонних отношений в очищающей атмосфере гласности, появления спроса на науку и возможности избавиться от застарелых идеологем, от предубежденного взгляда на действительность, догматизированного и искаженного, представлялось в высшей степени своевременным и весьма почетным. Администраторы от исторической науки, также введенные в комиссию вне зависимости от ориентации в проблематике советско-польских отношений и истории Польши, имели меньше иллюзий и были готовы к аппаратным играм.

Возглавивший комиссию академик Г.Л. Смирнов, в то время директор официозного Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, был человеком многоопытным, дважды работавшим в аппарате ЦК и дважды получившим «пас в сторону» на очень высокие посты в околопартийной науке. Второй раз в ЦК он работал при Горбачеве и занимал весьма высокий пост наиболее доверенного советника — помощника. А.Н. Яковлев в то время возглавлял как секретарь ЦК агитпроп, а Смирнов стал помощником по идеологическим вопросам и должен был помогать генсеку думать, излагать мысли, отвечать за рост имиджа советского руководителя. Со временем у супругов Горбачевых появилось представление, что он недостаточно маневренен, не в нужной степени держит под контролем средства массовой информации, освещение ими визитов и поездок первых лиц в стране. После этого Смирнов и перешел в Институт марксизма-ленинизма. На предыдущем академическом посту директора Института философии он некоторое время был сопредседателем советско-польской комиссии по общественным наукам. Близость к ЦК и наличие контактов с польскими учеными говорили в пользу назначения Смирнова в руководители новой двусторонней комиссии ученых. Он был прекрасно «подкован» идеологически, ориентировался в тайнах коридоров власти при новом генсеке, умел разговаривать с учеными. При этом Смирнов был человеком неординарным, весьма прогрессивных взглядов и редкого умения вести переговоры. Ему были свойственны удивительная проницательность, способность с лета схватить суть аргументации оппонента и с точностью шахматиста просчитать несколько шагов вперед. Вместе с тем он был до мозга костей политиком и аппаратчиком, в чем был схож с Горбачевым, не сумевшим порвать с аппаратными навыками, правилами и приемами. М.С. Горбачев использовал его привычку действовать по этим правилам в своих целях.

Функции обеих частей комиссии, характер и ход их работы изначально складывались по-разному. Если польская часть реализовала свое научное амплуа в условиях большой самостоятельности, объясняющейся полным единомыслием с политическим руководством в деле трактовки «белых пятен», и выходила на прямые контакты с секретариатом ЦК ПОРП — В. Ярузельским и Ю. Чиреком — по мере надобности, всегда могла рассчитывать на их поддержку, то советская часть комиссии создавалась и функционировала по другим принципам, в рамках двустороннего межпартийного сотрудничества и по аппаратным схемам. Само ее создание и деятельность находились в поле пристального внимания партийного аппарата. Она должна была только принимать звонки и поручения сверху и выполнять их. Никакой содержательной инициативы с ее стороны не предполагалось, как и обратной связи с высшим руководством.

Если председатель польской части комиссии Ярема Мачишевский уже на первом заседании поставил вопрос о том, что комиссия должна именоваться партийной, поскольку представляет не всю профессиональную среду историков и связана с партийным руководством, то у Смирнова это вызвало большое недоумение. Он не рассматривал проблему в категориях полномочий профессиональной среды, ее представительства. Что касается партии, то ее директивы должна была выполнять любая комиссия. По мнению Смирнова, непосредственно партийное учреждение — Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС — представлял только он, его заместитель по институту и комиссии В.В. Журавлев и секретарь комиссии Т.В. Порфирьева, а другие научные эксперты на такой ранг претендовать не могли и не должны были. В конце концов Г.Л. Смирнов уступил полякам, согласившись, что польская часть комиссии получит наименование комиссии партийных историков, если этого требует менталитет другой стороны. По сути же дела, именно советская часть комиссии была орудием партийно-аппаратных манипуляций, хотя и в ней большинство ученых рассчитывало на очищение истории от идеологических догм и клише прежних времен. Реальность оказалась далеко не такой однозначной.

После завершения деятельности комиссии Смирнов признался, что все основные вопросы работы: повестка дня заседаний, темы встреч, суть занимаемых позиций, передача документов и т.д. — обсуждались в предварительном порядке в отделах ЦК, докладывались в ЦК устно и в форме служебных записок. Изначально было установлено, что комиссия призвана вести не непосредственные исследования, а дискуссии с целью выработки оценок и позиций, обсуждения итогов тех или иных разработок, а также формулировать установочные рекомендации. Как определялось в записке Э.А. Шеварднадзе, В.М. Фалина и В.А. Крючкова — ответственно и точно, комиссия была создана «для нахождения развязок по „белым пятнам“» (речь идет о записке «К вопросу о Катыни» от 22 марта 1989 г.){16}.

Знакомясь с книгой Я. Мачишевского «Вырвать правду» и обдумывая характер и итоги работы двусторонней комиссии, Г.Л. Смирнов вынужден был признать: «При чем тут была наука? Наука была ни при чем с самого начала». Это касалось узловой проблемы — судеб польских военнопленных. Она оказалась чрезмерно политизированной, а предложенные условия работы — «великолепным решением» для реализации целей Горбачева, как Смирнов констатировал по прошествии лет, в апреле 1997 г. в беседе с Яжборовской. Далеко не сразу поняв специфику и противоречивость задач и целей работы комиссии, он указывал на подлинные причины длительного бессилия комиссии: «В архив нас не пускали, материалы были закрыты для нас, всего мы знать не могли».