На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

Я стал изыскивать, куда и кому бы пристроить свой этюдник с красками. Я делал его сам пятнадцатилетним мальчишкой, ходил с ним в училище живописи. Бросить этюдник – невозможно. Тащить его на фронт – немыслимо. Наконец, за 800 рублей и два литра клюквенной водки, я уступил его местному художнику-пареньку. В общем, и он доволен, и я. За ужином в нашей компании мы обмыли и продажу этюдника, и наш отъезд. В клубе прощальный вечер с танцами.

К восьми вечера пошли в «синагогу» и в последний раз танцевали с еврейскими девушками под патефон. В казарму вернулись в третьем часу, долго не могли угомониться; разговоры и смех возникали то в одном, то в другом конце обширного дортуара. Легли в начале пятого. Наконец-то воцарилась тишина.

5 марта. Утром на станцию Боровичи-Пассажирская подан эшелон санитарных теплушек. Это, конечно же, не пассажирские вагоны, но и не «телячьи». Внутренность выкрашена белой краской, окна застекленные, индивидуальные койки с матрацами. Чугунные печи. Видимо, в город доставили раненых и, чтобы не гнать его назад порожняком, эшелон предоставили нам.

На станцию шли строем под оркестр. По тротуарам стоит народ. Близкие и знакомые пришли на платформу. Здесь и Муся с сестрами. И даже Клавдия. Она подошла к нашему вагону, улыбаясь открыто и приветливо. Пожала руку мне, Лапину, Леонтьеву, Абакумову. Пожелала нам всего, что желают в такие моменты.

В 14.00 команда: «По вагонам». Резкий гудок паровоза, и эшелон тронулся. Мы стоим в открытых дверях. Провожающие машут руками. И еще долго различаю я среди пестрой толпы стройную фигуру Клавдии в черном демисезонном пальто. И, странное дело, прощание прошло легко. Угар, навеянный ее красотой и обаянием, словно испарился. Она стала для меня одной из красивых женщин, каких много проходит мимо. В последний раз помахал я рукой, и удаляющаяся платформа скрылась за изгибом пути.

– Очаровательная женщина Клавдия Николаевна, – услышал я мягкий и вкрадчивый голос Пети Лапина. А Николай Абакумов ехидно хмыкнув, спросил:

– Ты, Петр, где спать-то собираешься, у стены, что ли?

Лапин посмотрел на Абакумова и ничего не ответил. Через два часа мы проехали Угловку и вышли на линию Октябрьской железной дороги.

6 марта. Весь день эшелон наш двигается по только что восстановленному полотну дороги. Проехали Малую Вишеру, Чудово, Любань, Тосно.

И вновь на передовую

7 марта. Линия железной дороги на всем пространстве, которое было «под немцем», функционирует пока лишь по одной колее. Да и ту только-только восстановили рабочие железнодорожных строительных батальонов. Мосты через реки Тигода и Тосно временные, «саперные», станции разбиты, вокзалы разрушены. Погода сырая, пасмурная, хмурая. Поезд идет совсем тихо, полотно дышит под тяжестью эшелона. Вокруг, сколько охватывает глаз, следы недавних боев, остатки фронтовой полосы. Лес будто побрили. Деревья, посеченные снарядами, стоят не выше полутора человеческого роста, торчат из земли щепками своих обглоданных войною вершин. На белом снегу повсюду чернеют остовы обгорелых и ржавых танков, искалеченных орудий. Зияют дыры обвалившихся землянок и дзотов, грибы бетонных пулеметных гнезд, заваленные снегом траншеи, повсюду торчат мотки колючей проволоки. Кое-где из-под снега после оттепели обнажились трупы. Их пока не убирают. Разминирована только лишь узкая «полоса отчуждения» вдоль линии железной дороги, и заходить за ее границы опасно. Иногда вдали вдруг покажется хвост врезавшегося в землю самолета. А то потянутся, будто наплывая на поезд, ровные ряды березовых крестов с надетыми поверх стальными шлемами. Нигде так не ощущается стройность «железного немецкого орднунга», как на этих военных кладбищах. Кажется, будто и на «тот свет» немцы идут строем: поротно, побатальонно, в колонну по четыре, под командой своих офицеров и генералов. Проехали Любань. Я всматриваюсь в излучину Тигоды и стараюсь распознать в туманной дали хоть какие-нибудь признаки Смердыни, Кородыни, Ильинского Погоста.

– О чем задумался, Андрюша? – слышу я сзади голос Пети Лапина.

– Да вот думаю о том, будет ли здесь жить кто-нибудь или названия всех этих деревень исчезнут даже из памяти народной?! Что будет там, где был наш Смердынский мешок?!

Ничего не ответил мне Лапин.

«В Тосно стояли долго, – записал я, – пошел побродить по городу. Не осталось ни одного целого дома, они пусты и разбиты. Плачевное зрелище». Всюду на улицах натыкаешься на неубранные трупы немцев, которые своими конечностями торчат из-под завалов битого кирпича и щебня.

К вечеру 7 марта 1944 года, обогнув город с востока, мы подошли к Финляндскому вокзалу. В Ленинграде я впервые. Выгрузившись из санитарных теплушек, нестройной массой в полной темноте направляемся на улицу Воинова в отдел кадров Ленинградского фронта.

Сквозь рваные, быстро несущиеся облака высвечивает луна. Стоит легкий морозец, и Нева подернута льдом. Вот он – город, воспетый поэтами. И в памяти возникают картинки, созданные гением Бенуа к пушкинской поэме «Медный всадник».

В отделе кадров на улице Воинова остаток ночи коротали, лежа прямо на полу в коридоре.

8 марта. Утром получили направление в какие-то казармы на окраине города. Едва успели отдохнуть на голых нарах этого эвакопункта и пообедать, как меня, Леонтьева и еще несколько человек вызвали в штаб и вручили предписание явиться в 38-й отдел по распределению офицерского состава фронта – сокращенно «38 ОПРОСФ», размещавшийся в городе Красногвардейске, то есть в бывшей Гатчине. Вернувшись из штаба, мы хотели проститься с Лапиным, Абакумовым, Кузнецовым, Ромашиным, Ширшовым. Но в казарме их не оказалось – так и уехали мы с Леонтьевым, не повидавшись с нашими друзьями.

«Перед отъездом, – написал я домой, – мы с Леонтьевым решили осмотреть Ленинград. Многие здания представляют собою лишь остовы, другие разрушены частично. Некоторые районы пострадали особенно. Но центр остался неповрежденным. Величаво стоит Исаакиевский собор. Гордо возвышается шпиль Адмиралтейства. На Невском шумит и бурлит народная толпа».

На Невском зашли в ресторан – заказали по сто грамм водки, маринованных грибов и баклажанной икры. Хлеб, сало – свои. По набережной вышли к вокзалам: Балтийскому и Варшавскому. На вопрос: «Когда поезд на Гатчину?» – ответили: «Не раньше ночи». Зашли в парикмахерскую, привели в порядок волосы. В каком-то кафе заказали по стакану кофе – масло, хлеб, печенье, сахар – все свое. Привезли портвейн – взяли бутылку. На вкус приятный. К полуночи подали состав. Народу набилось тьма. Люди сидели прямо на полу. Душный спертый воздух теснит в груди.

9 марта. Тронулись под утро. Поезд идет со скоростью четыре-пять километров в час. За окнами картина ужасающей разрухи. Деревни сожжены, и на их месте лишь обгорелые скелеты печных труб. Всюду