Утраченные иллюзии - Оноре Бальзак

— Он женоненавистник, — сказал Люсьен. — А есть у него талант?

— Нет, но он умен, он типичный журналист. Верну начинен статьями, он вечно будет писать статьи, и ничего, кроме статей. Даже самым упорным трудом нельзя создать книги из его прозы. Фелисьен не способен вынашивать свое произведение, расположить материал, гармонически ввести действующих лиц в план повествования, развить его, довести до развязки; у него есть замыслы, но он не знает жизни; его герои нежизненны независимо от их умонастроения, философического или либерального. Наконец, его стиль грешит надуманной оригинальностью, напыщенная фраза распадается от булавочного укола критики. Вот отчего он боится газет, как боится их всякий, кто держится на поверхности лишь при помощи глупцов и лести.

— Ты сочинил целую статью! — вскричал Люсьен.

— Мой милый, такие статьи можно сочинять изустно, но никогда не следует их писать.

— Ты уже говоришь, как редактор, — сказал Люсьен.

— Куда тебя отвезти? — спросил Лусто.

— К Корали.

— A-а! Мы влюблены! — сказал Лусто. — Напрасно. Пусть для тебя Корали будет тем же, чем для меня Флорина: экономкой. Свобода превыше всего!

— Ты совратишь и святого! — сказал Люсьен смеясь.

— Демонов не совращают, — отвечал Лусто.

Легкий, непринужденный тон нового друга, его манера принимать жизнь, его парадоксы, преподносившие правила истинно парижского макиавеллизма, неприметно действовали на Люсьена. В теории поэт сознавал опасность подобного образа мысли, практически он находил его полезным. Доехав до бульвара Тампль, друзья условились встретиться между четырьмя и пятью часами в редакции, куда должен был явиться и Гектор Мерлен. Люсьен и впрямь был очарован непритворной любовью куртизанок, которые овладевают самыми нежными тайниками вашей души и, повинуясь с непостижимой податливостью любым вашим желаниям, потворствуя вашим слабостям, черпают в них свою силу. Он уже жаждал парижских удовольствий, ему полюбилась легкая жизнь, беззаботная и пышная, созданная для него актрисой.

У Корали он застал Камюзо; они оба были в превосходном расположении духа: театр Жимназ предлагал с пасхи ангажемент, и условия контракта превзошли все ожидания Корали.

— Этой победой мы обязаны вам, — сказал Камюзо.

— О, конечно! «Алькальд» без него бы провалился, — вскричала Корали. — Не будь статьи, мне пришлось бы еще лет шесть играть на Бульварах.

Она бросилась к Люсьену, обняла его, пренебрегая присутствием Камюзо. В горячности актрисы прорывалась нежность, в ее одушевлении было нечто пленительное: она любила! Как и все люди в минуты глубокой скорби, Камюзо опустил глаза, и вдруг на сапогах Люсьена он заметил вдоль шва цветную нитку, обычную примету творений прославленных сапожников того времени; она вырисовывалась темно-желтой полоской на блестящих черных голенищах. Цвет этой коварной нитки уже привлек его внимание во время монолога по поводу необъяснимого появления сапог у камина Корали. На белой и мягкой коже подкладки он тогда же прочел отпечатанный черными буквами адрес знаменитого сапожника: «Ге, улица Мишодьер».

— У вас прекрасные сапоги, сударь, — сказал он Люсьену.

— У него все прекрасно, — отвечала Корали.

— Я желал бы заказать у вашего сапожника.

— О, как это отзывается улицей Бурдоне! — сказала Корали. — Спрашивать адрес сапожника! Ужели вы будете носить такие сапоги, точно молодой человек? То-то выйдет из вас красавец! Оставайтесь-ка лучше при своих сапогах с отворотами, они более к лицу человеку солидному, у которого есть жена, дети, любовница.

— А все же, если бы вы пожелали снять один сапог, вы оказали бы мне великую услугу, — сказал упрямый Камюзо.

— Я потом его не надену без крючков, — покраснев, сказал Люсьен.

— Береника найдет крючки, и тут они будут кстати, — с невыразимой насмешливостью сказал торговец.

— Папаша Камюзо, — сказала Корали, бросив на него взгляд, полный презрения, — будьте мужественны. Говорите откровенно. Вы находите, что эти сапоги похожи на мои? Я вам запрещаю снимать сапоги, — сказала она Люсьену. — И точно, господин Камюзо, это именно те самые сапоги, что на днях красовались перед моим камином, а он сам прятался от вас в моей уборной; да, да, он ночевал здесь. Не правда ли, вы так думаете? И продолжайте думать, я рада! И это чистая правда! Я вам изменяю. Ну и что же? Мне так нравится! Слышите!

Она говорила, не гневаясь, поглядывая на Камюзо и Люсьена с самым непринужденным видом, а они не смели взглянуть на нее.

— Я поверю всему, в чем вам угодно будет меня уверить, — сказал Камюзо. — Полноте шутить, я ошибся.

— Или я бесстыдная распутница и сразу бросилась ему на шею, или я бедное, несчастное существо и впервые почувствовала настоящую любовь, которой жаждут все женщины. В обоих случаях надо или бросить меня, или принимать меня такой, какая я есть, — сказала она с царственным жестом, сокрушившим торговца шелками.

— Что она говорит? — сказал Камюзо, который понял по взгляду Люсьена, что Корали не шутит, и все же молил об обмане.

— Я люблю мадемуазель Корали, — сказал Люсьен.

Услышав эти слова, сказанные взволнованным голосом, Корали бросилась на шею своему поэту, обняла его и обернулась к торговцу шелками, явив перед ним прелестную любовную группу.

— Бедный Мюзо, возьми все, что ты мне подарил; мне ничего твоего не надо, я люблю как сумасшедшая этого мальчика, и не за его ум, а за его красоту. Нищету с ним я предпочитаю миллионам с тобой.

Камюзо рухнул в кресло, обхватил руками голову и не проронил ни слова.

— Желаете, чтобы мы ушли отсюда? — сказала она с непостижимой жесткостью.

Люсьена в озноб бросило при мысли, что он должен будет взвалить на свои плечи женщину, актрису, хозяйство.

— Оставайся, Корали, тут все принадлежит тебе, — сказал торговец исходившим от души тихим и печальным голосом, — я ничего не возьму обратно. Правда, обстановки тут на шестьдесят тысяч франков, но я и мысли не могу допустить, что моя Корали будет жить в нужде. А ты все же будешь нуждаться! Господин де Рюбампре, как ни велик его талант, не в состоянии содержать тебя. Вот что нас ждет, стариков! Позволь мне, Корали, хоть изредка приходить сюда: я могу тебе пригодиться. Притом, признаюсь, я не в силах жить без тебя.

Нежность этого человека, лишившегося нечаянно всего, что составляло его счастье, да еще в ту минуту, когда он чувствовал себя наверху блаженства, живо тронула Люсьена, но не Корали.

— Приходи, мой бедный Мюзо, приходи, когда захочешь, — сказала она. — Я буду больше тебя любить, когда мне не придется тебя обманывать.

Камюзо, казалось, был доволен, что он все же не изгнан из земного рая, где его, несомненно, ожидали страдания, но где он надеялся вновь войти в свои права, рассчитывая на случайности парижской жизни и на соблазны, предстоящие Люсьену. Старый торговец, продувная бестия, думал, что рано или поздно этот молодой красавец позволит себе неверность, и, чтобы следить за ним, чтобы погубить его в глазах Корали, он решил остаться их другом. Эта низость истинной страсти ужаснула Люсьена. Камюзо предложил отобедать у Вери, и предложение было принято.

— Какое счастье! — вскричала Корали, когда Камюзо ушел. — Прощай, мансарда в Латинском квартале, ты будешь жить здесь, мы не станем разлучаться; ради приличия ты снимешь небольшую квартирку в улице Шарло, и… что будет, то будет!

Она принялась танцевать испанское болеро с увлечением, которое обнаруживало неукротимую страсть.

— Работая усидчиво, я могу получать пятьсот франков в месяц, — сказал Люсьен.

— Столько же получаю и я в театре, не считая разовых. Камюзо будет меня одевать, он меня любит! На полторы тысячи франков в месяц мы будем жить, как крезы.

— А лошади, а кучер, а лакей? — сказала Береника.

— Я войду в долги! — воскликнула Корали.

И она опять принялась танцевать с Люсьеном джигу.

— Стало быть, надо принять предложение Фино! — вскричал Люсьен.

— Едем, — сказала Корали. — Я оденусь и провожу тебя в редакцию; я обожду тебя в карете на бульваре.

Люсьен сел на диван, он смотрел, как актриса совершает свой туалет, и предавался серьезным размышлениям. Он предпочел бы предоставить Корали свободу, чем связать себя обязательствами подобного брака, но она была так красива, так стройна, так пленительна, что он увлекся живописными картинами этой жизни богемы и бросил перчатку в лицо фортуны. Беренике был отдан приказ позаботиться о переезде и устройстве Люсьена. Затем торжествующая, прекрасная, счастливая Корали повезла своего возлюбленного, своего поэта через весь Париж в улицу Сен-Фиакр. Люсьен быстро взбежал по лестнице и хозяином вошел в контору редакции. Тыква по-прежнему торчал с кипой проштемпелеванной бумаги на голове; старый Жирудо все так же лицемерно сказал Люсьену, что в редакции никого нет.