Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

– Гадкая, грязная, пыльная неряха! как ты смела явиться сюда? как ты смела позорить меня в моем собственном доме, после того, как я послал тебе пятьдесят фунтов? как ты смела выбрать такое время, когда…. когда….

Ричард задыхался; язвительный смех его гостей еще звучал в его ушах, переливался в грудь и душил его. Джэн Ферфильд выпрямилась; слезы на глазах её засохли.

– Я не думала позорить тебя: я пришла повидаться с ним, и….

– Ха, ха! прервал Ричард: – ты пришла повидаться с ним? Значит ты писал к этой женщине?

Последние слова относились к Леонарду.

– Нет, я не писал к ней ни слова.

– Ты лжешь!

– Он не лжет; он так же честен, как и ты, даже честнее тебя, Ричард Эвенель! воскликнула мистрисс Ферфильд: – я не хочу ни минуты оставаться здесь, не хочу слышать, как ты оскорбляешь его, – не хочу, не хочу! Что касается до твоих пятидесяти фунтов, то вот тут сорок-пять, и пусть отсохнут мои пальцы, если я не заработаю и не пришлю тебе остальных пяти. Ты не бойся, что я буду позорить тебя: во всю жизнь свою я не захочу взглянуть на тебя; ты дурной, злой, порочный человек; я не ожидала от тебя этого.

Голос несчастной женщины поднят был до такой высокой ноты, до такой степени он был пронзителен, что всякое другое чувство, близкое к угрызению совести, хотя и могло бы пробудиться в душе Ричарда, заглушалось опасением, что крик его сестры будет услышан слугами или гостями, – опасение, свойственное одним только мужчинам, которое редко проявляется в женщинах и считается ими за низкую трусость со стороны их притеснителей.

– Пожалуста, замолчи! перестань кричать во все горло! сказал мистер Эвепель, тоном, который казался ему ласковым. – Сиди в этой комнате, и ни с места, покуда я не возвращусь и не буду в состоянии спокойно говорить с тобой. Леонард, пойдем со мной: ты поможешь объяснить гостям это происшествие.

Но Леонард стоял неподвижно и вместо ответа отрицательно покачал головой.

– Что вы хотите сказать этим, сэр? спросил Ричард, голосом, предвещающим новую грозу. – Что вы качаете своей головой? Не намерены ли вы ослушаться меня? Смотри, Леонард, берегись!

Терпение Леонарда лопнуло. Одной рукой обвил он став матери.

– Сэр! сказал он: – вы оказали мне милость, вы были великодушны ко мне, и одна мысль об этом удерживала мое негодование, когда я слышал слова, с которыми вы обращались к моей матери. Я чувствовал, что еслиб я начал говорить, то высказал бы многое. Теперь я начинаю говорить, и начинаю с того, что….

– Оставь, Леонард, сказала испуганная мистрисс Ферфильд: – не беспокойся обо мне. Я не затем пришла, чтоб принести с собой беду для тебя, не затем, чтоб погубить твою будущность. Я сейчас же уйду отсюда.

– Не угодно ли вам, мистер Эвенель, просить прощения у неё? сказал Леонард, решительным тоном, и в то же время подступил к дяде своему на несколько шагов.

Вспыльчивый от природы и нетерпевший противоречия, Ричард взволнован был не только гневом, который, надобно признаться, произвел бы ощутительное влияние на каждого человека, до такой степени уничиженного в самую восторженную минуту, но и вином, которого Ричард употребил на этот раз более обыкновенного. И когда Леонард приблизился к нему, он истолковал это движение в дурную сторону и видел в нем дерзкую угрозу.

Ричард поднял руку на воздух.

– Подойди еще на шаг, сказал он: – и я тебя одним ударом положу на месте!

Несмотря на эту угрозу, Леонард сделал запрещенный шаг. Но в то время, как взор Ричарда встретился со взором Леонарда, в котором выражалось не презрение или дерзкая настойчивость, но благородство души и неустрашимость, так хорошо знакомая Ричарду и уважаемая им, – в это время, говорю я, рука Ричарда механически опустилась.

– Вы можете ударить меня, мистер Эвенель, сказал Леонард: – вы очень хорошо убеждены, что за эту дерзость моя рука не поднимется на брата моей матери. Но как сын её, я еще раз говорю вам: просите у неё прощения.

– Десять тысячь молний! вскричал Ричард. – Или ты сам с ума сошел, или намерен свести меня с ума! Ты, ничтожный мальчишка, наглый нищий, которого я кормил и одевал из сострадания, – ты смеешь говорить мне, чтоб я просил у неё прощения! да за что, желал бы я знать? Разве за то, что она сделала меня предметом насмешек и поруганий – этим презренным ситцевым платьем и этими вдвойне презренными толстыми башмаками! Я готов побожиться, что эти башмаки подбиты у неё гвоздями! Послушай, Леонард, довольно и того, что она нанесла мне такое оскорбление, но я не такой человек, чтобы слушать от тебя угрозы. Иди со мною сию минуту, или долой с моих глаз: до конца жизни моей ты не получишь от меня ни шиллинга. Предоставляю тебе на выбор – быть простым поденщиком или…

– Да, да, милостивый государь, я скорее соглашусь быть поденьщиком, чем принимать милостыню из рук низкого честолюбца, презирающего своих кровных! спокойно сказал Леонард; его грудь тяжело поднималась и щоки пылали. – Матушка, уйдемте отсюда. Не бойтесь, родная: у меня еще много и силы и молодости; мы по-прежнему будем вместе трудиться.

Но бедная мистрисс Ферфильд, обремененная таким множеством сильных ощущений, опустилась на прекрасное кресло Ричарда и оставалась безмолвна и неподвижна.

– Сидите же здесь, презренные! проворчал Ричард. В настоящую минуту вас невозможно выпустить из моего дома. Смотри за ней, неблагодарный змеенок, – смотри, покуда я не возвращусь; и тогда, если ты захочешь убраться отсюда, то убирайся и будь….

Не кончив своей сентенции, Ричард Эвенель выбежал из комнаты, запер дверь на замок и ключ положил в карман. Проходя мимо залы, он остановился на минуту, чтобы собраться с мыслями, втянул в себя глотка четыре воздуха, поправил платье, и, решившись оставаться верным своему правилу – делать дело одним разом, он удалил от себя тревожное воспоминание о мятежных пленниках. Грозный, как Ахиллес перед троянцами, Ричард Эвенель явился на сцену пиршества.

Глава XLIV

Несмотря на кратковременность своего отсутствия, Ричард Эвенель не мог не заметить, что в течение этого периода произошла значительная перемена в одушевлении общества. Те из гостей, которые жили в городе, приготовились уйти домой пешком; те, которые жили в отдалении, и экипажи которых еще не прибыли по ненаступлению назначенного часа, собрались в небольшие кружки и группы. Все обнаруживали неудовольствие и все по инстинктивному чувству отворачивались от хозяина дома в то время, как он проходил мимо их. В неприятной сцене они видели унижение собственного своего достоинства и считали себя оскорбленными не менее самого Ричарда. Они опасались повторения какой нибудь подобной сцены. От этого площадного человека всего можно было ожидать, по их мнению!

Проницательный ум Ричарда в один момент предъусмотрел всю затруднительность подобного положения. Несмотря на то, он смело и прямо шел к мистрисс М'Катьчлей, стоявшей почти подле самой палатки, вместе с Помплеями и женою декана. Особы эти, заметив смелое шествие Ричарда, начали колебаться.

– Взгляните, какая дерзость! сказал полковник, углубляясь в галстух: – он идет сюда. Это низко, это ужасно! Что мы станем делать теперь? Пойдемте прочь.

Но Ричард заметил это и заслонил им дорогу.

– Мистрисс М'Катьчлей, весьма серьёзно сказал он и в то же время протянул к ней руку: – позвольте мне просить вас на три слова.

Бедная вдова не знала, что отвечать, что делать. Мистрисс Помплей украдкой дернула ее за рукав. Ричард стоял перед ней с протянутой рукой и пристально вглядываясь в её лицо. Она колебалась, впрочем, недолго и приняла протянутую руку.

– Чудовищное бесстыдство! вскричал полковник.

– Не мешай, мой друг, возразила мистрисс Помплей. – Поверь, что мистрисс М'Катьчлей найдется, как отделать этого вульгарианца!

– Сударыня, сказал Ричард, едва только удалились они на такое расстояние, откуда слова их не могли долетать до слуха Помплеев: – я предоставляю вам оказать мне величайшую милость.

– Мне?

– Вам, и одним только вам. Вы имеете большое влияние на всех эгих людей: одно слово ваше произведет то действие, которого я желаю. Мистрисс М'Катьчлей, прибавил Ричард, таким торжественным тоном, который даже на самого грубого слушателя произвел бы сильное впечатление: – позвольте мне льстить себя надеждою, что вы имеете ко мне дружеское расположение, чего я не могу сказать о всех других лицах, пирующих в моем саду, – согласитесь ли вы оказать мне эту милость, – да или нет?

– Чего же вы хотите от меня, мистер Эвенель? спросила М'Катьчлей, все еще сильно встревоженная, но заметно смягченная.

Мистрисс М'Катьчлей ни под каким видом нельзя было назвать женщиной нечувствительной; она даже считала себя слабонервной.