Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

– О, Леонард! говорила она, стараясь подавить свои рыдания. – Когда я прошла в ворота и очутилась на лугу, где собралось так много знатных особ, я и сказала про себя: «взгляну на моего голубчика да и уйду». Но когда я увидела тебя, мой Ленни, такого красавчика, когда ты обернулся ко мне и закричал: «матушка!» я не могла не обнять тебя, моего ненаглядного, даже если бы пришлось мне умереть за это. Ты показался мне таким добреньким, что я в одну минуту забыла все сказанное мистером Спроттом насчет гордости Дика; я в ту же минуту подумала, что это все был вздор, точно такой же вздор, какой он выдумал насчет тебя и хотел меня уверить в том. Спустя немного подошел и Дик; я не видела его вот ужь десятка два лет…. мы ведь одного отца и матери…. и потому…. потому….

Рыдания заглушили голос бедной вдовы.

– И что я сделала теперь, сказала она наконец, обнимая Леонарда, в то время, как оба они сидели в небольшой комнатке трактира. – Я совсем погубила тебя. Иди назад, Леопард, ступай к Ричарду и, пожалуста, не думай обо мне.

Немалого труда стоило Леонарду успокоить бедную мистрисс Ферфильд и принудить ее лечь в постель и отдохнуть, потому что она как нельзя более была утомлена. После этого Леонард, задумчивый, вышел на большую дорогу. Звезды ярко горели на темном небосклоне; а юность, в минуты горести и в затруднительном положении, инстинктивно обращается к этим светилам. Скрестив руки на груди, Леонард смотрел на небо, и, по движению губ его, можно было заметить, что он произносил какие-то слова.

Громкий голос, с чистым лондонским акцентом, вывел Леонарда из этого положения: он обернулся и увидел камердинера мистера Эвенеля. Первая мысль, блеснувшая в голове Леонарда, была та, что дядя его раскаялся и послал отыскать его. Но камердинер, в свою очередь, был изумлен встречей не менее самого Леонарда: эта изящная особа, утомленная дневными трудами, провожала в трактир своего старого приятеля, открытого в числе лакеев, приехавших из Лондона, с тем, чтобы за стаканом доброго грогу забыть свою усталость и, без всякого сомнения, погоревать о споем печальном положении в доме провинциального джентльмена.

– Мистер Ферфильд! воскликнул камердинер, между тем как лондонский лакей рассудил за лучшее продолжать свое шествие.

Леонард взглянул и не сказал ни слова. Камердинер подумал, что нелишним было бы представить Леонарду какое нибудь извинение в том, что он оставил свой буфет и серебро, и что не мешало при этом случае воспользоваться влиянием Леонарда на его господина.

– Сделайте одолжение, сэр, извините, сказал он, дотрогиваясь до шляпы. – Я на минуту отлучился из дому, собственно затем, чтоб показать дорогу мистеру Джэйльзу в «Васильки», где он намерен переночевать. Надеюсь, что господин мой не будет сердиться за это. Если вы идете домой, сэр, то потрудитесь сказать ему.

– Я не иду домой, Джервис, отвечал Леонард, после непродолжительного молчания. – Я оставил дом мистера Эвенеля, чтоб проводить мою матушку, и оставил внезапно. Я бы очень был обязан тебе, Джервис, еслиб ты принес в «Васильки» некоторые из моих вещей. Потрудись войти вместе со мной в трактир, и я дам тебе список этих вещей.

Не дожидаясь ответа, Леонард повернулся к трактиру и составил там скромную опись своего имущества. В эту опись включено было платье, привезенное из казино, чемоданчик, в котором помещалось это платье, книги, старинные часы доктора Риккабокка, различные рукописи, на которых молодой человек основывал все свои надежды на славу и богатство. Окончив этот список, он вручил его Джервису.

– Сэр, сказал Джервис, повертывая лоскутком бумаги между указательным и большим пальцами: – надеюсь, вы уезжаете от нас не надолго.

И, вспомнив о сцене, происшедшей на лугу, толки о которой неясно достигли его слуха, он взглянул на лицо молодого человека, который всегда «учтиво обращался с ним», так внимательно и с таким состраданием, какое только могла испытывать столь холодная и величественная особа при случаях, оскорбляющих достоинство фамилии даже менее аристократической в сравнении с той, которую мистер Джервис удостоивал своими услугами.

– Напротив, очень надолго, отвечал Леонард простосердечно. – Впрочем, господин твой, без всякого сомнения, извинит тебя за то, что ты окажешь мне эту услугу.

Не делая дальнейших возражений, мистер Джервис отложил на несколько минут начало приятной беседы с приятелем за стаканом грогу и немедленно отправился в дом мистера Эвепеля. Джентльмен этот все еще сидел в библиотеке, вовсе не подозревая об отсутствии своего камердинера, и когда мистер Джервис вошел и сказал ему о встрече с мистером Ферфильдом и сообщил ему о поручении, возложенном на него молодым джентльменом, мистер Эвенель чувствовал неприятное положение от проницательного взора своего лакея, а вследствие этого гнев против Леонарда снова закипел в нем за новое уничижение его гордости. Он чувствовал, до какой степени неловко было не сделать никакого объяснения по поводу отъезда своего племянника, но еще более было неловко объяснить это.

После непродолжительного молчания, мистер Эвенель весьма угрюмо сказал:

– Мой племянник уезжает на некоторое время по делам; делай то, что он приказывает.

Вместе с этим он отвернулся и закурил сигару.

– Этот негодный мальчишка, сказал он про себя:– или намерен еще более меня оскорбить таким посланием, или делает предложение на мировую: если тут оскорбление, то, конечно, он счастлив тем, что убрался отсюда, а если предложение на мировую, то надобно надеяться, что в самом скором времени он пришлет другое, более почтительное и дельное. Впрочем, получив полное согласие мистрисс М'Катьчлей, я не вижу теперь причины чуждаться моих родственников. Да, можно смело сказать, что это высокопочтеннейшая лэди! Неужели брак с ней доставит мне право называться также высокопочтеннейшим? У этого пошлого Дерретта решительно нет никаких практических изъяснений по этому предмету.

На другое утро, платье и часы, которые мистер Эвенель подарил Леонарду, были возвращены молодым человеком при записке, предназначенной выразить чистосердечную признательность, но заметно написанной с весьма малым знанием светского приличия и до такой степени проникнутой чувством оскорбленного достоинства и гордости, которое в самый ранний период жизни Леонарда принудило его бежать из Гэзельдена и отказаться от извинения перед Рандалем Лесли, – до такой степени, говорю я, что нисколько не покажется удивительным, если потухающее в душе мистера Эвенеля чувство угрызения совести совершенно погасло и наконец заменилось исступленным гневом.

– Надеюсь, что он умрет с голоду! сказал рассвирепевший дядя, с злобной усмешкой.

– Послушайте, дорогая матушка, говорил Леонард в то же самое утро, в то время, как, с чемоданчиком на плече, он шел под руку с мистрисс Ферфильд по большой дороге: – уверяю вас от чистого сердца, что я нисколько не сожалею о потере милостей, которые, сколько я могу предвидеть, лишили бы меня возможности располагать собою. Ради Бога, не беспокойтесь обо мне: я получил некоторое воспитание, у меня есть энергия; поверьте, что я успею сделать для себя многое. Возвратиться домой в нашу скромную хижину я не могу ни за что на свете: я не могу быть снова садовником. Не просите меня об этом если не хотите, чтобы я остался на всю жизнь мою недовольным…. мало того: несчастным. В Лондон, в Лондон! Вот место, которое может доставить и славу и богатство. Я приобрету то и другое. О, да, поверьте мне, приобрету. Вы скоро станете гордиться вашим Леонардом, и тогда, мы снова будем жить вместе, и жить без разлуки! Не плачьте, родная.

– Но что ты можешь сделать в Лондоне, в таком огромном городе?

– Как что! Разве не уходят из нашей деревни молодые люди искать счастья в этом городе? и что они берут с собой, как не одно только здоровье и сильные руки? У меня есть то и другое, и даже больше: у меня есть ум, здравый рассудок, надежды Нет, матушка, не просите меня; ради Бога, не бойтесь за меня.

Леонард гордо откинул голову; в его твердой уверенности в будущность было что то величественное, торжественное.

– Нечего делать, мой милый Ленни…. Однако, ты будешь писать к мистеру Дэлю или ко мне? Я попрошу мистера Дэля или доброго синьора читать твои письма; я знаю, что они не будут сердиться на меня.

– Буду, матушка, непременно буду.

– Но, Ленни, ведь у тебя нет ни гроша в кармане. Что было лишнего у нас, то отдали мы Дику; вот тебе мои собственные деньги; я оставлю только на дилижанс.

И добрая мать всунула в жилетный карман Леонарда соверен и несколько шиллингов.

– Возьми вот и эту шести-пенсовую монету с дырочкой. Пожалуста, Ленни, береги ее: она принесет тебе счастье.