Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

Бутан успокоился и стал говорить о том, как он любит маленькую Андре, такую хорошенькую и ласковую, как девочка непохожа на всех остальных членов семьи, даже Валентина не раз в шутку обвиняла кормилицу Катиш, покорную, как животное, женщину, в том, что она, вскормив своим молоком малютку, превратила ее в свое подобие; потому девочка и выросла такой спокойной, потому она так весело и кротко сносит вечные насмешки брата. А вот Гастон ему совсем не по душе, — грубый, ограниченный, еще более сухой и упрямый, чем отец, тоже корчит из себя тонкую натуру и, как законченный эгоист, уверен в своем неоспоримом превосходстве. Но самой большой загадкой для доктора была двенадцатилетняя Люси — бледная, хрупкая девочка со светлыми, будто вылинявшими, волосами и мечтательными глазами неопределенного голубого цвета. Сформировавшись, против всякого ожидания, очень рано, она заболела от страха и отвращения перед потоком крови, сделавшим ее женщиной. И с тех пор, как Бутан поставил Люси на ноги, он наблюдал и изучал как любопытнейший феномен ее растущую ненависть ко всему плотскому, удивительный для такой крошки мистицизм, который вызывает в ее болезненном воображении образы ангелов, непорочных дев, чистоты, невинности. Любое проявление жизни, с ее шипением — муравейник, пчелиный рой или гнездо с еще не оперившимися птенцами, — выводило ее из себя, причиняло физические страдания, вызывало тошноту. И Бутан говорил в шутку, что Люси, с ее неприязнью к живой, горячей, плодовитой плоти, истинное дитя пессимизма своих родителей…

Но тут в гостиную вбежала Валентина, еще не отучившаяся от своей привычки врываться, как ветер, и, как обычно, всюду вечно опаздывающая, вечно встревоженная каким-нибудь неожиданным происшествием. Определить ее возраст по-прежнему было невозможно. В тридцать шесть лет она оставалась такой же худенькой и подвижной, какой была до рождения Андре, — те же мягкие белокурые волосы, то же тонкое сухое личико. Ей, по выражению Бутана, повезло: сгорая в огне порока, она лишь усохла, стала еще миниатюрнее.

— Здравствуйте, господин Фроман… Здравствуйте, доктор… Ах, доктор! Извините меня, пожалуйста. Представьте, я отправилась в церковь святой Мадлены с намерением послушать начало проповеди аббата Левассера и сразу же сбежать, так как назначила вам свидание, но я совсем забыла о вас, так меня захватила проповедь! Да-да, захватила всю, всю без остатка!

Она все еще млела от восторга, томно закатывая глаза. Однако, по ее мнению, аббат придерживается слишком умеренных взглядов, идет на поводу у современных идей, ибо допускает возможность соглашения между религией и наукой.

Бутан с улыбкой перебил ее:

— Вас снова мучают невралгические боли?

— Ох, нет!.. Я не для себя просила вас зайти. Меня беспокоит Люси. Этот ребенок для меня загадка… Вообразите, сегодня утром она отказалась подняться с постели! Когда мне об этом сказали, я пошла к ней; сначала она вообще не хотела отвечать, отвернулась к степе. Потом на все мои вопросы она десять, — какое там! — двадцать раз повторила, что хочет уйти в монастырь, и ничего не объяснила. Личико у нее бледное как полотно, взгляд застывший. Что вы скажете об этой новой блажи?

— Ночью или вчера вечером ничего, надеюсь, не случилось? — спросил доктор.

— Этой ночью нет, во всяком случае, я ничего не знаю… Да и вчера вечером ничего не произошло. Вечер прошел вполне спокойно. Я была одна дома, никуда не выходила, и наш друг Сантер пришел к нам рано, попросил напоить его чаем. Я ушла с ним в мою маленькую гостиную, поцеловала детей, чтобы они не мешали своей беготней… И они, вероятно, улеглись в обычный час.

— Люси ни на что не жаловалась, спала?

— Не знаю. Больной, во всяком случае, она не выглядит. Да я и не думаю, что ей нездоровится, вы же знаете, что я ни за что бы не вышла из дому, если бы ее состояние внушало мне беспокойство. Но мне все-таки хотелось с вами посоветоваться, до того меня расстроило ее упрямство и нежелание подняться с постели… Пойдемте к ней, доктор, и пожурите ее хорошенько, заставьте ее встать!

В это время вошел Сеген. Он слышал последние слова жены и молча пожал руку Бутану, которого Валентина тут же увела с собой. Затем он извинился перед Матье:

— Простите, дорогой Фроман, я вас задержал. Но лошадь, гордость моей конюшни, приболела, а я возлагал на нее большие надежды. Словом, все из рук вон плохо… Потолкуем лучше о пашем деле, хотя, признаюсь, я потерпел полную неудачу.

И он обрушился на Лепайера, заломившего за несколько гектаров пустоши, за этот клин никудышной земли, такую сумасшедшую цену, что о сделке не могло быть и речи. К тому же мельник дал волю своей глухой зависти к успехам, достигнутым Матье на этих бесплодных участках, где веками ничего, кроме колючек, не росло, где ему, Лепайеру, не удалось вырастить и колоска и где сейчас снимали богатые урожаи. Он отчаянно ненавидел эту землю, он поносил эту злую мачеху, такую жестокую к нему, сыну крестьянина, и такую благосклонную к этому горожанину, свалившемуся к ним как снег на голову, чтобы взбаламутить весь край. И он добавил с издевкой, что с тех пор, как нашлись чародеи, которые умеют выращивать хлеб на камнях, эти участки, поросшие чертополохом, ценятся на вес золота.

— Вы же знаете, что я не поленился и сам поехал к нему. В свое время он предлагал мне за бесценок участок пустошей, но я, естественно, отказался, так как уже тогда мечтал избавиться от своего поместья. И, конечно, теперь он не преминул поиздеваться, дал мне понять, что я сделал глупость. Я чуть не отхлестал его по щекам… Скажите, у него есть дочь?

— Да, маленькая Тереза… — с улыбкой ответил Матье, заранее предвидевший результаты переговоров. — Это несчастье, как он выражается, постигло его в прошлом году. Сначала он винил жену, потом все человечество, всех святых и даже самого господа бога. Это человек тщеславный и мстительный.

— Вот как! Должно быть, я очень обидел его, не сообразив, что надо было превозносить этого шалопая Антонена: в двенадцать лет мальчишка получил свидетельство об окончании средней школы в Жанвиле, где, говорят, его считали просто чудом.

Матье в глубине души очень позабавил этот разговор.

— Все понятно! Теперь я не удивляюсь вашей неудаче. Я как-то посоветовал Лепайерам послать Антонена в агрономическую школу, и они чуть меня не избили. Родители мечтают сделать из него барина.

Так или иначе, сделка сорвалась, и Сеген никак не мог успокоиться, ибо ему пришлось отказаться от мысли сбыть Фроману еще в этом году все остальные участки, а не только последние заболоченные земли к западу от поместья. Купчая на эти земли была уже готова, и они оба подписали ее. Оставалось еще два надела — около ста гектаров леса, тянувшегося в направлении Лиллебона, и пустоши, идущие вплоть до Вье-Бура, где владения Лепайера клином врезались в приобретенные Матье плодородные участки.

— Я могу предложить вам лучшие условия, и вы на этом только выиграете, — повторял Сеген, которому до зарезу нужны были деньги. — Но вы, я знаю, человек благоразумный, и мне вас не переубедить, раз уж вы решили ждать удачи… Желаю успеха, это ведь и в моих интересах.

Отношения между ними были весьма корректными, хотя и несколько сухими. Они уже распрощались, как вдруг дверь отворилась, и без доклада вошел Сантер.

— А! Это вы, — спокойно произнес хозяин дома. — А я думал, вы на генеральной репетиции пьесы вашего друга Мендрона.

Сантер еще с порога улыбнулся своей обычной, чуть усталой улыбкой баловня судьбы. Он пополнел, словно его распирало от вечных успехов; прекрасные черные глаза по-прежнему смотрели ласково, и по-прежнему холеная бородка скрывала некрасивый рот. В свое время он первый почуял неизбежный провал альковных романов, романов о банальных любовных похождениях, и, разделяя религиозные причуды Валентины, писал теперь новеллы о возвращении на путь истинный, о торжестве католического духа, который возродила к жизни мода. Но это, впрочем, лишь усилило презрение Сантера к человечеству, бывшему в его глазах стадом баранов.

— О! Пьеса Мендрона! — ответил он. — Вы и представить себе не можете, какая это пошлость! Опять адюльтер, — в конце концов, это омерзительно! Просто невероятно, что публика, которую пичкают подобной пищей, терпит все это и не взбунтуется. Право же, наши жалкие психологи своими бесконечными панихидами доконают старое общество, предоставив ему тонуть в грязи!.. Поверьте, я не изменил своих воззрений. Лишь монастырский устав, и притом самый строжайший, способен убить соблазн. И только сам господь бог во имя конечного блага разрушит мир.

Заметив вдруг удивленный взгляд Матье и, вероятно, поняв, что тот помнит его еще в прежней роли модного салонного романиста, который проповедовал гибель великосветского общества и его же эксплуатировал, Сантер поперхнулся и добавил: