AMOR - Анастасия Цветаева

В утро отъезда Андрея Ника накупила ему дорожного угощенья. Он принял грациозно и добро, но все это ему не было нужно — сладости передаст дочке брата… Отрешенность. Об Отрадном — ни слова, как его и не было. Он жил уже в том внутреннем мире, где не было ни дат, ни имён.

На прощанье они обнялись по–братски. И поезд его ушел…

А через несколько месяцев Нике пришло письмо от друзей из Парижа — о смерти Андрея. Он умер один: девушка-друг, за ним ходившая, ушла отдохнуть после бессонных ночей, так как у него наступило облегчение. Когда она вернулась, все было кончено: горлом хлынула кровь… Священник, его хорошо знавший, сказал, что это из всей его жизни — самый высокий образец и что Андрей изнурял себя постом, чего от больного никто не требовал.

Ника с письмом в руке рухнула у постели на колени. Все с ним пережитое проснулось в ней с небывалой силой. Единственное счастье её жизни, так странно расплетшееся в этом пароксизме слез, всплеснулось в ней вопросом: если б не Анна — они б не расстались? Или он все же ушел от нее в этот свой путь? Ушел бы от нее — или нет? Но кто бы на это ответил? Человека такого — нет…

Из письма Ники — Леониду:

"Слушайте, Леонид! Я Вам сейчас — в ответ на это Ваше, передо мной лежащее — нежное, словно в первый день нашей встречи — письмо — расскажу один день, Вами, должно быть, забытый? такое бывает? чтобы нацело позабыть? расскажу один день, вернее, один час моей (и, как видите, Вашей) жизни… Я Вам даю, как встарь, мою руку. Держите её, как встарь. Слушайте, как Вы эту руку — выпустили…

В гуще дня, перегруженного работой, людьми, занятиями с сыном, в гуще дня — телефонный звонок: "Леонид приехал в Москву на несколько дней, просил Вам сказать — вечером будет дома. Приедете? Сможете? Концерт Зои Лодий? После работы и до концерта успеете к нам зайти?"

Леонид! мир рухнул! Ни осени, ни (легкой!) простуды, ни — дикого ветра… День позади, озноб радости. Лечу переулком Никитской (счастье, что друг Ваш живёт так близко от Консерватории!). Успеем — сегодня же повидаться! Спешу — точно 16 лет! Над переулком высоко — два освещенных окна… Ох, как холодно! А мне — жарко!.. Уже следующий дом — Ваш!

Лестницей — через ступеньку. Звонок. Ваш голос. Кому‑то на руки бросаю пальто. Но люди так мешают сейчас! Так давно не видались, сколько надо сказать, чего в письме не напишешь…

Смешные, оживленные рассказы. Задыхающийся, легкий, полузастенчивый, нарочито смакующий, так давно любимый Ваш смех!.."

Смех Леонида, сотрясающий, тихо, плечи. Опершись о свою палочку, наклонив, как птица, клювастую голову, блестя льдинками пенсне, вскидывая на меня все вмиг постигающий взгляд, — точеные черты, за много лет уж чуть постаревшие. Он убедительно, с ядовитой императивностью и с медовой медленностью — что он сейчас мне скажет? Люди друг другом заняты, в комнатном гомоне мы — одни.

— Вы понимаете, Ника, — говорит он, беря длинной рукой мою руку, неотрывно мне глядя в глаза, — все, что так музыкально определилось в Вас в эти годы, эти — я сосчитал, Ника, тринадцать лет, — он переживает немного, — мне стало теперь совершенно чуждо… Да, постойте! органически, Ника, чуждо… — упоенно настаивает он и крепко, как хозяин, сжимает мою руку. — Вы просто перестали, Ника, — понимаете? до самой глубин ы перестали для меня быть авторитетной. Вы мне больше не им–по–ни–руете!.. Основное Ваше для меня уже больше не звучит! Для меня звучит — знаете кто, Ника? Дос–Пассос, Хемингуэй, Джойс. Всего больше сейчас — Джойс! Вы его не читали! Я прочел его восхитительную книгу — я Вас обязую её прочесть! Вы скажете, что я пуст, Ника? Да, я пуст совершенно, — но в этой пустоте есть такая интенсия и к непустоте…

"Я стояла и слушала, Леонид: Вы пространно и лаконично (после тринадцати лет — какой! Дружбы! которая поглотила даже любовь нашей встречи, и более неожиданно, чем если б потолок обвалился) читали мне Ваш манифест. Манифест Вашего освобождения от нашего мира. Я стояла и слушала.

О, я не изменилась в лице. Разве в этом мире просят пощады? Мария–Антуанетта — двцженьем, которым принимают корону, бросилась под топор гильотины. Мне оставалось только повторить её час…"

— Я знаю, Ника, все, что вы мне сейчас скажете (он улыбается, но на улыбке настаивать некогда, слишком много надо сказать). Но я наконец прерываю:

— Но я так Вас, Леонид, знаю, что вы могли бы отдохнуть, я бы за вас говорила. Мне грустно сейчас, но я стала ненавидеть трагедии, дайте мне вон то пирожное с кремом, я съем его — и пойду. Я не хочу опоздать на Зою Лодий…

— Да, да, я не все сказал. Я должен сказать вам ещё одно: что, несмотря на все это, — я не хочу, Ника, чтобы вы меня — бросили!

Леонид смотрит на меня внезапно тем самым взглядом, каким смотрел на меня в нашу первую встречу:

— Я не освобождаю вас от себя. Я хочу быть совершенно свободным (упоеньем звучит в устах его это слово!) — и все‑таки знать, понимаете, Ника, знать твердо, что вы для меня — есть…

— До свиданья, Леонид, — говорю я, — если не хотите "прощайте"! — Я все поняла. Через двадцать лет мы ещё поговорим с вами!

Он прижимает к губам мою руку, я целую его в лоб. Я сбегаю по лестнице — в ледяной ветер. Противясь ему. "Вот и кончено", — говорю я себе, круто нагнув лицо, чтобы дышать, — от горечи и от ветра, и спешу, спешу очень — сейчас начнется концерт!

В вестибюле — полутемно, — только зеркала провалами в мерцании притушенных стенных канделябров.

"Опоздала…", через закрытую дверь доносился изумительный голос, — как вовремя он раздался сейчас, смирив горечь, заливая её — другой, чудной печалью… "Час незаметно за часом проходит, дальше скользим мы по зеркалу вод…" Шуберта поет Зоя Лодий.

"Леонид! Спустя восемь лет Вы мне писали: "Забудьте, Ника! Это не я, это какой‑то дурак говорил, Ника…"

Вы утвердились в своем отношении ко мне.

А затем прошло ещё тринадцать лет, Леонид, и я Вам, сейчас, отвечаю. Я — никогда не менялась к Вам… Мы встретились с Вами в 1920–м…"

Годы спустя — после лет переписки — будет день, когда Леонид привезет Нике свою жену Мусю — высокую, темноволосую, красивую. Она для него оставила мужа, а муж не смог с ней расстаться и, полюбив Леонида, долго жил с ними — возле них.

Знакомство с Мусей венчалось ночью, весенней. Она, Леонид и Ника шли по Москве, ночной, и тихо, втроём, говорили…

Это, собственно, была передача Никой Леонида — Мусе, и это была удивительная ночь… Ночь — итогов!

Этой ночью ещё раз оправдалось её одиночество, его человеческая и женская правда. Как в отказе её переехать к тому старому другу, после смерти жены предложившему ей с Сережей помощь и кров. Как в том дне с доктором Р–вым. Как в срезанных у корня кудрях, чтобы убить тягу двадцатилетнего к тридцатишестилетней. Как в отдаче Андрея — Анне. Как в отдаче Леонида — Мусе, теперь.

Замысел Ники дописать важное из своей жизни шел к концу. Оставалось — встреча с Мироновым. Ей хотелось так же подробно, как дописала о Жене, вызвать в жизнь те полтора месяца, что они прожили вместе с Колей. Но — усталость. И — драгоценно! Что‑то в ней противилось — дать М о р и ц у те зрелые дни с Колей, такие ещё недавние.

ГЛАВА 5

ЕЩЕ О МИРОНОВЕ

Ей шел тридцать девятый год. Придя домой, она узнала, что уже два раза без нее заходил "какой‑то Миронов". С их разлуки было шестнадцать лет!

Он пришел. Сознался, что, не сосчитав лет, он долго ходил по переулку, не решаясь подняться.

— Я боялся, что увижу — старуху… Но я потрясен! Ты совсем молодая…

Её молодой вид так, вправду, потряс его, что он, смеясь, должен был сесть. Сели рядом в кресло — и проговорили до свету. Он был в Центре в командировке, и прожил у нее много недель. Их чувство, не прошедшее, вспыхнуло. Он хотел — брака — "Ника, пора наконец". Она рассказала ему о себе — все. Что никогда не будет она ни с кем — кончено. Он видел, что она его любит по–прежнему. Но выслушал и все понял, он был тот же самый, что и в девятнадцать лет, — не требовал от нее ничего, а только ей радовался, и никогда не любил никого, кроме нее. Он был женат на прелестной, юной, но она от него уехала и увезла их дочку. Они где‑то в Шанхае. А он — он ездит с товарищем на маленькой самодельной шхуне, назвав её "Ко^ек–горбунок", возит товары. Он выучился английскому, он дарит Нике две английские книги — одну честерновскую "What’s wrong wight the world" (Я бы это перевел: "Что неладно с миром"…) — и на обеих он делает надписи. На первой "То my eternal friend"[35], на второй — вся страница исписана, вся душа мироновская легла на эту страницу, та самая, что заставила его выпрыгнуть на ходу с поезда — вслед за спрыгнувшей с него его собакой… ("видишь, как‑то уцелел!"). Та самая душа, которая промучилась тягой к его Нике, Миронов помог и в этом ей, не соблазнял, прислушался и поверил.