Старинная шкатулка - Василий Еловских

— А урожайность выше была?

— Конечно. В тридцать восьмом году, помню, привезли тестю моему Порфирьевичу зерно на трудодни. А он руками замахал: «Вертай давай обратно! Сыпать некуда». Но и тогда были свои трудности. С деньгами. И вообще… Главная беда в том, что мы у черта на куличках живем. И к нам не так-то просто добраться. Одно название что тракт.

Да, это так, не тракт — обыкновенная лесная дорога (до Карашиного сорок две версты), узкая, с ухабами и колдобинами, весной и в ненастье не прое́зжая, она пугливо шарахается из стороны в сторону, отступая от оврагов, речек, холмов и болот. Тайга кругом. Да болота. Даже трактор некуда пустить: прошелся маленько, и на другое поле перебираться надо. Тут от деревни до деревни десять, а то и двадцать верст. Зимой такие сугробищи, что никакая машина не проберется. А к северу вообще деревень нету, одна тайга. И тянется она до самой тундры. Бывало, уйдет охотник и не возвращается. Попробуй, найди. А морозы! По сорок, сорок пять градусов. В деревне в такую пору ни звука, будто окоченело все. Воздух густой-прегустой, глотаешь его, как жидкость, вот-вот захлебнешься. И что-то даже потрескивает в воздухе. Кажется, остановись и — застынешь. Воробей поднимется с ветки, махнет крылышками раз-другой и бух на землю. И не птица уже, а комочек льда.

— А рази мы в силах что-то исправить.

«Говорит, как посторонний. Странно».

— Вот недовольство вроде бы выражаю. А на фронте, знаете, почти каждую ночь тайгу видел во сне. Я же заядлым охотником был. Можете мне не поверить, но за сезон сотни уток набивал. Всех у нас тут утятиной снабжал. И еще о нашей пурге вспоминал. Не о морозе, не о снеге, а о пурге, представьте себе. Не знаю почему, но я пургу люблю. Люблю, когда она с ног сшибает. А ты идешь себе. Или в избе сидишь и слушаешь, как воет труба у железянки. И знаешь, что во дворе у тебя порядок. Скот твой на месте. Сказал я как-то об этом старику-немцу в Германии. Так не поверил. А вы, видать, не здесь родились.

— А почему видать?

— М-м… У вас тонкие черты лица. И шея длинная. А во всем остальном вы похожи на местного. И ходите как простой крестьянин. Я вот летом в Москве был. Продал мясо и поехал лечиться. И в гостинице рядом со мной иностранцы жили. Туристы или кто уж там — не знаю. Но буржуи, это точно. Морды гладкие, холеные такие. Вежливые люди, уж тут ничего не скажешь. Не толкнут, не заденут. Культура! Но, знаете, чувствовал я в них какую-то холодность, что-то враждебное мне.

— Так вы как все это связываете со мной? — коротко рассмеялся Иван Михайлович, радуясь естественности своего смеха и думая не без тревоги: «Далась ему, дураку, моя шея. Что он хотел всем этим сказать?.. Не все ли равно, какая у меня шея».

Потому, что было холодно, неуютно, или потому, что здешние жители — типичные таежники, отличались молчаливостью, вообще не привыкли говорить с трибуны, а может, по какой-то другой причине, но собрание проходило скучно, вяло, и выступления колхозников смахивали на короткие отчеты о своей работе. Васильев думал, что так пойдет до конца собрания, но ошибся. Когда он сказал:«Бюро райкома партии и исполком районного Совета рекомендуют избрать в состав правления и председателем колхоза Петрову Антонину Петровну», — с заднего ряда раздался резкий женский голос:

— Да вы чо это? Нашли тоже мне председателя.

Ей возразил хрипловатый, старческий женский голос:

— А ничего, она баба добрая.

— Одной доброты тут мало.

— Внимание, товарищи! — Васильев поднял руку. — Внимание! Бюро райкома и райисполком считают, что Антонина Петровна как старый и опытный работник вполне может возглавить ваше хозяйство… — Он с тревогой замечал, что говорит о Петровой холодными, шаблонными словами. — Давайте окажем ей доверие и изберем председателем…

Люди зашевелились, заерзали. Это было удивительно: только по скрипу скамеек, по двум-трем вздохам Васильев понял, — его слов не одобряют. Мысли как бы раздваивались: он старался лучше, убедительнее построить речь свою и в то же время следил, как реагирует аудитория. Когда зал затих и Васильев подумал было, Что дело пошло на лад, кто-то из женщин недобро хохотнул (не хотела, а хохотнула, как бы издеваясь):

— Видали, силком суют.

И тут прорвалось:

— Мы тоже что-то понимаем!

— И так все разваливается. До ручки до-хо-дим.

— Вот хорошо-то! — радостно проговорила Петрова. — Не надо меня избирать. И я не хотела. Да уговорили. Ну, какой из меня председатель.

Со скамьи поднялся тощий дед — борода-лопата, желтоватая на всю большую бугристую голову плешь и мутные глаза под мохнатыми бровями, прямо как из сказки пришел:

— Ну, что вы так о ней? Что она вам такого сделала?

Из задних рядов выкрикнули:

— А ничего не сделала. Тока мы председателя выбираем, а не учительницу.

— А я и без вас знаю, что у меня нет организаторских способностей, — громким, напряженным голосом сказала Петрова. — И я не прошусь на должность председателя.

— А давайте самого Васильева изберем, — весело проговорила одна из баб. — Он мужик здоровый и грамотный.

— Хо, да его рази затащишь к нам.

— Дайте мне ишо сказать. — Старик опять встал и стянул с головы шапку. — Тут дело сурьезное и нечего в смешки играть. С товарищем Васильевым у нас не выйдет, потому как он и так на большой должности. А вот давайте-ка ишо раз изберем Егора Семеныча. Пускай он съездит в город и подлечится. А потом ишо скоко-то поробит. А дальше, там видно будет.

— Вставай, Егор Семеныч.

— Говори, согласен или нет над нами поначальствовать, ядрена палка?

— Погонять нас, помытарить.

— И язык же у тебя, Дуняшка. Не язык — помело поганое.

Васильев не знал, что ему делать, собрание пошло совсем не в ту сторону.

Чумаков встал и нервно, суетливо начал приглаживать единственной рукой густые волосы.

— Ну, вы же знаете, что я больной. И мне надо в госпиталь.

— Да уж потерпи, Егор, — сказал старик. — Съезди, подлечись. А потом скоко-то ишо поробишь.

Чумаков повздыхал, улыбнулся застенчиво:

— Не знаю, товарищи. У меня были совсем другие планы.

— Ну, дык мы подождем, подумай.

— Только не до утра чтоб. А то и так холодина, до костей пробирает.

— Да ну, пробирает. В тебе сала больше, чем в откормленном борове.

— Подлечись, Семеныч.

— Не знаю… Ну, как народ решит.

— А народ уже решил, ядрена палка.

— Оставь ты свою палку. Чо у тебя других выражениев нету, что ли?

— Ну, что тянем-то?

— Вишь, у всего президиума язык отнялся.

— Кого отняли? — Это спросил самый старый житель деревни, восьмидесятивосьмилетний дед, глуховатый и почти слепой.

— Язык отняли, дедушка.

— Кого?!

— Хватит те измываться над дедом. Сама доживи до таких-то годов, юбку подтянуть не сможешь.

Председателем колхоза избрали Чумакова.

Васильев ночевал в избе-пятистенке, срубленной, видать, еще при царе-горохе, хозяева которой — колхозный счетовод, бывший сержант, оставивший в чужестранных землях половину правой ноги и кисть левой руки, его жена, могутная, широкоплечая баба со строгими глазами, и старуха-теща, согнутая коромыслом, едва передвигавшаяся по комнатам мелкими шажками, — весь вечер что-нибудь да делали. Одна готовила ужин, прибиралась на кухне, тяжело вздыхая, другая — пряла, вязала, а мужчина ремонтировал скамейку, немилосердно дымя самокруткой и что-то многозначительно бормоча себе под нос. На печи, раскинув ноги и посапывая, спал мальчишка, как Васильев позднее узнал, — сын их соседки, ее увезли в Карашиное лечиться от какой-то непонятной грудной болезни.

Сидеть без дела, когда все работают, неудобно, и Васильев, несмотря на возражения хозяев, принес со двора несколько охапок дров, растопил железную печку, сиротливо стоявшую на четырех металлических ножках рядом с русской печью, бросив в нее до десятка тонких березовых палок. Он не раз видел такие печки-железянки, но растапливать их ему не приходилось, и Васильев, боясь показаться неопытным, долго совал под дрова бересту и клочки газет, делая вид, будто так он это, от нечего делать забавляется. И железная печка с железной трубой ожила, загудела, засвистела на все зимние голоса, и вокруг сразу стало тепло и уютно. Так бы и сидел и сидел тут весь век, слушая огненный гул и свист. Немного же человеку надо.

Ужиная, разговорились, и Васильев с удивлением узнал, что хозяин дома — у него старинное русское имя Клементий — в свободное от бухгалтерской работы время еще и плотничает помаленьку в колхозе (это с одной-то рукой).

— Он у меня мастер, — сказала жена. — Счетовод… А он вот эт-та крылечко у конторы смастерил. И в свинарнике дверь подправил. Сама-то я свинаркой работаю.

— Ну, расхвасталась, — засмеялся Клементий.

— Вчерась вон соседке стекло в окошке вставил. А третьего дня бабке Тасе ходики починил.