Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смешно. Я представляю себе, как со мной вместе бежит из концлагеря Суворов. С хохолком, в регалиях и лосинах. Почему-то всегда маршалы нам представляются только в регалиях. Маршалу бы со мной пройти через Германию, пожевать картофель, очень калорийный, сырой, в шелухе, потрястись от дизентерии. Мне становится жаль маршала. То, что я перечислил, – удел солдата.
Я слышу женский голос. Сначала и прежде всего я слышу женский голос. Потом уже – тяжелую поступь коровы, стук ведер, быстрые шаги женщины, ее тихие и ласковые слова. Я слышу, как женщина похлопывает корову по крупу. Потом я слышу, как она, приговаривая по-прежнему тихо и ласково, начинает доить корову. Я слышу, как струйки горячего молока, пронзительно дзинькая, ударяются о стенки ведра.
Видно, я здорово обманываю себя с картофельной шелухой, с калорийностью и с ерундой насчет полезности дневного, утреннего и вечернего сна. Это все ерунда, когда говорят и думают о полезности. Вот я услыхал, как дзинькает горячее молоко о стенку ведра, и меня всего свернуло – от голода, и от боли в желудке, и от душной злобы истощенного человека. Наверное, я застонал, потому что дзиньканье молока прекратилось и женщина испуганно спросила:
– Фрицци?
«Сейчас сюда ввалится мордастый Фрицци, – думаю я, – и прощай тогда, Польша!»
Я замер. Сколько же раз мне приходилось замирать во время побега! Сколько раз мне хотелось исчезнуть, стать маленьким или – еще лучше – совсем невидимым! Как же это унизительно для человека!
– Оэй, мамми! – слышу я детский голос. Ребенок кричит где-то далеко, по-видимому, метрах в пятидесяти.
Если это Фрицци, то все пока еще не так плохо, как мне казалось мгновение назад. Я слышу, как кто-то бежит сюда, к сараю. Слышу детское дыхание, смех и вопрос, которого я не понял. Женщина быстро ответила, мальчик убежал. Я снова слышу дзиньканье молока о стенку ведра. И ласковое пришептывание. У нас в лагере рядом со мной работал один ветеринар. Он рассказывал, что в Германии изобрели приспособление: корову начинают доить электрической доилкой, и сразу автоматически включается патефон, и музыка тихонько играет или женский голос что-нибудь ласковое нашептывает. Тогда коровы не волнуются и дают себя выдаивать электроприбором. Умная нация – немцы. Даже сентиментальность коров учитывают.
Женщина ушла. Корова внизу хрупает сеном и тяжело, по-человечески, вздыхает. Меня снова тянет ко сну, и – да здравствует Павлов! Суворов, конечно, тоже…
Я открываю глаза и вижу над собой лицо женщины. Она красива, хотя и не молода. Мне в лагере редко снились женщины. Да и остальным заключенным тоже: голодным редко снятся женщины. Чаще всего снится еда, но мы и во сне боролись с этим. Мы уговаривались смотреть только патриотические сны. Иначе расслабишься и станешь доходягой – тогда каюк.
Я отворачиваюсь, закрываю глаза и рукой отгоняю от себя видение. Моя рука натыкается на плечо: передо мной на коленях стоит женщина – не во сне. Наяву.
– Что?! – спрашиваю я.
Женщина начинает плакать.
– Миленький, неужто наш? – шепчет она.
Я давно не слышал женской речи. Мужчины в лагере говорят иначе. Ни в одном нашем слове там не было такой доброты, испуга и такой радости, какую я услыхал сейчас.
– Тише! – прошу я.
– Да спят они.
– Кто?
– Хозяйка моя с детьми.
– А ты здесь зачем?
– Она велела.
– Что она велела?
– С чердака сухого сена принести.
– Не врешь?
Она не отвечает. Она опускается рядом, закрывает глаза и тянется ко мне. На женщине накинут френч, он расходится, и я вижу ее тело. Меня всего начинает бить такой дрожью, как будто я очень замерз. Она что-то быстро-быстро говорит, обнимает меня и все сильнее прижимает к себе. Я не вижу ее глаз – они крепко зажмурены, я только чувствую ее всю рядом с собой.
Женщины! Пожалуй, о них в лагерях тоскуют так же сильно, как и о свободе. Только те, у которых дома остались малыши, больше тоскуют о них. У нас один капитан плакал по ночам навзрыд и причитал: «Сыночек мой маленький, Сашенька… Как ты там без меня? Сыночек мой маленький, Сашенька…»
Мы все не спали и молчали. Никто не говорил ни слова, понимая, что нельзя сейчас ничего говорить… Неужели то, что было у меня сейчас, – тоже любовь? Наверное – да, потому что это было честно. «А честность – свобода – любовь – в одной цепочке», – думаю я.
Женщина ушла. Осталось ее тепло. То место, где была она, – теплое. Или, может быть, мне только кажется так. Я ложусь туда, где была она, закидываю руки за голову и замираю. Сейчас у меня странное состояние: легкое и до того светлое, что, кажется, и не ночь сейчас, а теплое весеннее утро в березовом лесу.
Год назад Надю угнали из Брянска в Германию. В России остались мать, два маленьких брата и муж Коля. Он в армии. Ее дыхание щекочет ухо, и я улыбаюсь, слушая ее. Потом я понимаю, что она может обидеться, и чуть отодвигаю голову. Но она придвигается еще ближе ко мне, и снова ее дыхание щекочет мне ухо, и снова я не могу не улыбаться.
– У нас дом чистый, пятистенный, – шепчет Надя, – у окон герани стоят и два фикуса. У нас еще лимонное дерево было, только его братишка разбил. Ночью пошел в сени воды напиться и разбил. Мы другую кадку сделали, да только оно все равно завяло.
– Корни, наверное, повредило, – говорю я.
– Ну, конечно, корни, – радуется Надя, – а что ж другое-то? Хотели мы новое купить – а тут война началась.
– Кончится война – купите.
Надя сразу же начинает плакать.
– Ты не плачь, – прошу я, – не надо плакать. Обижают тебя здесь?
Женщина отрицательно качает головой.
– Нет, – говорит она, – немка добрая. Не дерется. Пацаненок только ейный камнями иногда кидает. А так – ничего. У других хуже. Ты про них не говори, – перестав плакать, просит она, – ты про нас говори.
– Ладно.
– Про дом.
– Ладно.
– У тебя тоже цветы есть?
– Есть. Столетник.
Надя улыбается:
– Это какой же такой столетник?
– С иголками. От всех болезней помогает.
– Да?
– Честное слово.
– Я тебе
