Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Самое странное во всем этом было не то, что в нем поселилась такая волнующая и при этом практически духовная жажда романтики — ведь у всех юношей, обладающих хоть каплей воображения, имеются такие мечты; странно то, что все это произошло на самом деле. Произошло столь неожиданно, что возникла такая путаница впечатлений и эмоций, обрывков загадочных фраз, сорвавшихся с его губ, видений, звуков, мгновений, являющихся, пропадающих, уходящих в прошлое, — что он едва смог понять хоть самую малость. Возможно, именно эта неясность и сохранила все в его сердце и не позволила ему ничего позабыть.

Всю ту весну его окружала атмосфера любви — например, опрометчивые и многочисленные романы отца, о которых Вэл узнавал то случайно, подслушав сплетни прислуги, то совершенно явно — неожиданно наткнувшись на свою американскую матушку, истерически ругавшую висевший на стене гостиной портрет отца. Облаченный в белые форменные рейтузы и отороченный мехом гусарский доломан[8], отец безмятежно смотрел с портрета на свою жену, будто говоря: «Дорогая, неужели ты думала, что вышла замуж за духовное лицо?»

Вэл тогда удалился на цыпочках — удивленный, смущенный и взволнованный. Нет, сцена не поразила его, как могла бы поразить обычного американского юношу его возраста. Он давно уже знал, как живут богачи на континенте, и осуждал своего отца лишь за то, что тот заставил мать плакать.

Вокруг была только любовь — любовь непорочная и любовь недозволенная… Прогуливаясь в девять вечера по набережной — звезды светили ярко, словно соревнуясь с уличными фонарями, — он ощущал любовь на каждом углу. С открытых террас кафе, оживленных яркими красками последней парижской моды, доносились сладкие и пикантные ароматы цветов, шартреза[9], черного кофе, табака, и в этой гуще он улавливал еще один запах — таинственный и волнующий аромат любви. Руки за белыми столиками дотрагивались до сиявших бриллиантами пальцев. Яркие платья касались белых сорочек, зажигались, слегка подрагивая, спички, медленно прикуривались сигареты… На другой стороне бульвара под темными деревьями фланировали со своими невестами не столь изысканные молодые французы, работавшие в лавках Канн, но юные глаза Вэла редко обращались в ту сторону. Роскошь музыки, буйство красок и приглушенные голоса — все это было частью его грезы. Все это — непременные атрибуты ночной любви.

Но, напуская на себя слегка суровое выражение, которого окружающие обычно ждут от молодого русского джентльмена, гуляющего в одиночестве по улицам, Вэл ощущал грусть. Апрельские сумерки сменили мартовские, сезон почти закончился, а он так и не нашел того, что должно было следовать из тепла весенних вечеров. От заката и вплоть до отхода ко сну за всеми девушками шестнадцати и семнадцати лет, с которыми он был знаком, тщательно присматривали — не забывайте, дело было в довоенные времена — а все остальные, что с радостью пошли бы с ним на прогулку, лишь оскорбляли его романтические устремления. Так и проходил апрель — сначала неделя, потом вторая, а затем и третья…

Он играл в теннис до семи, затем еще с час слонялся у корта, так что была уже половина девятого, когда усталая лошадка втащила наемный экипаж на холм, где сиял фасад виллы Ростовых. На дорожке перед домом горели желтые фары лимузина матери; в освещенном дверном проеме появилась княгиня, на ходу застегивая перчатки. Вэл сунул два франка извозчику и пошел к матери, чтобы поцеловать ее в щеку.

— Не трогай меня! — затараторила она. — У тебя в руках только что были деньги!

— Но не во рту же, мама! — с юмором парировал Вэл.

Княгиня недовольно посмотрела на сына.

— Я рассержена, — произнесла она. — Почему ты сегодня так поздно? Мы едем ужинать на яхту, и ты тоже должен был ехать с нами.

— На какую яхту?

— На американскую.

Всегда, когда речь заходила о ее родной стране, в голосе княгини слышалась легкая ирония. Ее Америкой был Чикаго девяностых годов, который она представляла чем-то вроде обширного верхнего этажа с мясной лавкой над бойней. И даже распущенность князя Поля казалась не столь уж высокой ценой за то, чтобы оттуда сбежать.

— Яхт там две, — продолжила она, — и мы пока не знаем, на какую нам надо попасть. Из приглашения непонятно. Вопиющая небрежность!

Американцы… Мать приучила Вэла смотреть на американцев свысока, но ей так и не удалось вселить в него неприязнь. Американцы уделяли внимание человеку, даже если ему было всего семнадцать лет! Ему американцы нравились. И хотя он считал себя русским, примесь в крови все же была — в идеальной пропорции, как у знаменитого мыла[10], те самые девяносто девять и три четверти процента чистоты.

— Я поеду, — сказал он. — Я быстро, мама. Я…

— Мы уже почти опоздали. — Княгиня отвернулась, а в дверях появился ее муж. — Теперь Вэл говорит, что тоже поедет!

— Не получится, — отрезал князь Поль. — Он безбожно опоздал!

Вэл кивнул. Как бы снисходительны русские аристократы ни были к самим себе, к своим детям они всегда относились исключительно по-спартански. Споры не допускались.

— Очень жаль, — ответил он.

Князь Поль хмыкнул. Лакей в красной с серебром ливрее открыл дверцу лимузина. Но это хмыканье решило вопрос в пользу Вэла, поскольку княгиня Ростова в тот день и час чувствовала обиду на мужа, что обычно выражалось в ее господстве в домашних делах.

— Но все же лучше, если ты поедешь, Вэл, — невозмутимо объявила она. — На ужин ты не успеешь, но приезжай после. Яхта либо «Миннегага», либо «Капер». — Она уселась в лимузин. — Приезжай на ту, где веселее; думаю, это яхта Джексонов…

— Найди смысл, — пробормотал загадочно князь, видимо, пытаясь донести до Вэла, что тот все сможет понять, если хорошо подумает. — Попроси, чтобы тебя перед выходом оглядел мой секретарь. И надень мой галстук вместо того шнурка, который ты так полюбил в Вене! Пора взрослеть. Ну, нам пора.

Лицо Вэла пылало, когда лимузин медленно тронулся, похрустывая гравием.

II

В гавани Канн было темно, и казалось еще темнее после ярко освещенного променада, с которого только что сошел Вэл. Три слабых фонаря в доках тускло отсвечивали на бесчисленных рыбацких лодках, скученных на берегу, словно раковины на пляже. Подальше, в воде, виднелись другие фонари — там, где на волнах медленно и с достоинством покачивался целый флот стройных яхт, а еще дальше, в море, свет полной луны лелеял отполированную, будто пол бального зала, водную гладь. Изредка слышались шелест, скрип и звон капель — это на мелководье перемещались гребные лодки, и их размытые очертания лавировали по