Пастырь Добрый - Сергей Фомин

  Печатается по машинописной копии из архива Е. В. Апушкиной. Автор неизвестен.

Дух Маросейки. Диакон Владимир Сысоев

 Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

   «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, якоже возлюбих вы» (Ин.15:12—13). Так написано на скромном деревянном кресте, водруженном на могилке батюшки о. Алексея. И когда приходишь к этой могилке, когда читаешь эти безсмертные слова, то никогда не приходит на мысль, что Батюшка умер, что любовь его, великая и самоотверженная, погребена здесь, в сырой могиле. Нет, Батюшка жив, и любовь его жива, как живо Евангелие, как жив Христос, Которому, как добрый и верный раб, служил покойный старец. И приходят к этой могилке труждающиеся и обремененные, алчущие и жаждущие правды, приходят, как приходили когда–то на Маросейку, и вот весь Батюшка; такой простой, живой и любящий, встает перед нами в написанных на кресте евангельских словах. «Дети мои, — как бы говорит он, — вы страдаете вы томитесь, вам тяжело жить на свете? Но все это оттого, что нет любви между вами, что зло и грех повелевают вами. Имейте же усердную любовь друг к другу, потому что любовь покрывает множество грехов (1 Петр.4:8). Любите же друг друга! Носите тяготы друг друга, — ибо в этом заключается весь закон Христов». 

   Храм Свт. Николая в Кленниках

   Да, давно были написаны эти божественные слова, давно был принесен на Землю закон любви Христовой, — но и до сих пор люди не поняли любящего и велевшего любить Христа. «В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал» (Ин.1:10). И только такие подвижники, которые могли любить горячо и самоотверженно, которые побеждали кротостью злобу мира сего, заставляли человечество обращаться к Распятому, искать у Него разрешения своих вечных мировых загадок, учиться у Него любить безкорыстно и искренне. Трудно человеку одному жить на свете, трудно справляться с жизненными бурями, ему нужен спутник, нужен кормчий. «…Дьявол ходит, как рыкающий лев, ища кого бы поглотить» (1 Петр.5:8). И души, блуждающие во мраке одиночества, легче всего поддаются его искушениям, легче воспринимают от него семена зла, питающие его порочные наклонности или самолюбие. Здесь–то и нужен вожатый, опытный и искусный, который знал бы малейшие изгибы человеческих душ, который и сам был бы примером любви для ведомого. «Повинуйтесь, — сказано, — наставникам вашим и будьте покорны, ибо они неусыпно пекутся о душах ваших…» (Евр.13:17). Ими, этими наставниками, вожатыми душ, старцами, как мы их называем, держится мир христианский. Это опора, на которой воздвигнуто здание любви и добрых дел. Это поистине возгреватели души христианства, без которых оно превратилось бы в холодную рутину, в собрание умственно понимаемых догматов и обрядов. А знавшие о. Алексея поймут, что для многих, многих и многих он был возгревателем, кормчим, наставником, пламенным херувимом, который сумел возжечь во многих святой огонь любви, загаснувший было в холоде людской злобы и ожесточения. Не знавшим же Батюшку оставляются эти записки, которые хотя и плохо написаны, и человеком, недостойным ничьего внимания, но написаны искренне и с теплым желанием пробудить в душе каждого читающего их — любовь к этому великому человеку. Не жалейте, не знавшие Батюшку, что вы не были его духовными чадами! Пойдите к его могилке, наклонитесь к травке ее или покрову снежному и попросите его принять вас в число его детей духовных. И будьте уверены, что он услышит просьбы ваши, что он ежедневно будет возносить молитвы свои за вас перед престолом Божиим. Приходите к нему, читайте слова Евангелия на его деревянном кресте и учитесь любить! Читайте о нем, ищите людей, которые его знали, говорите с ними, расспрашивайте, поучайтесь. И тогда много–много скажет вам эта скромная могилка, и хоть вы и не знали его на земле, он будет для вас тем же добрым, любящим Батюшкой, каковым знали его мы.

    Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их. (Евр.13:7)

   Я познакомился с Батюшкой о. Алексеем вскоре же после февральской революции 1917 года. Помню, когда я в первый раз пришел в церковь на Маросейку, то меня многое здесь смущало. Это было поистине столкновение разума с сердцем, законничества, с одной стороны, и великой любви, покрывающей и исполняющей закон, с другой стороны. Я много буду говорить об этом первом впечатлении, об этом смущении внутреннем, потому что многие, подобно мне, смущались, а, может быть, и до сих пор остаются в смущении и неведении относительно «духа Маросейки», а кроме того необходимо указать, как пагубно бывает разумное понимание религии, и сколь часто это понимание препятствует понять мировоззрение даже таких подвижников, как Батюшка, каждый шаг которого — есть убеждающая и покоряющая любовь.

   Итак, я был смущен, что мало любил Бога, что в религии видел только путь к удовлетворению жаждущего и любопытствующего рассудка. Мне нравилась строгая, стройная и целесообразная система догматов, меня восхищала красота и однообразие повсеместное священных обрядов. Я веровал в Бога, был предан Церкви, но мало любил Господа. Это разумное, холодное отношение к религии и погубило меня впоследствии и заставило отойти даже от Батюшки. Так учитесь же, особенно вы — молодежь, на примере падшего человека, как страшно веровать и не любить. Эта вера подобна вере падших ангелов, как написано у апостола (Иак.2:19). Эта вера мертвит, а не животворит, заставляет трепетать — отнимает молитву, заставляет отдавать дань Богу и в то же время погашает надежду. В механическом выполнении обрядов, во внешних формах религиозной жизни, — она видит смысл религии, а о любви и добрых делах говорит вскользь, как о чем–то второстепенном.

   Придя на Маросейку (как помню, это было не то в среду, не то в пятницу: обедня была поздняя и после нее водосвятие), я увидел следующее: низенький, морщинистый, со всклоченной бородой священник и старый диакон совершали службу. На священнике была полинявшая камилавка: служил он как–то поспешно, и, казалось, небрежно, поминутно выходил из алтаря, исповедывал на клиросе, иногда разговаривал, смеялся, искал кого–то глазами, сам выносил и подавал просфоры. Все это, а особенно исповедь во время совершения Литургии, на меня подействовало весьма неприятно. И то, что женщина читала Апостол, и то, что слишком много было причастников, и неурочное водосвятие после Литургии, — все это совсем не вязалось с моими убеждениями о необходимости однообразия церковного чина. Как помню, эти «Маросейские порядки» смущали многих непонимающих, да и мне понадобилось много времени, чтобы привыкнуть к ним, а затем и понять их как должно. Ушел я из церкви в великом томлении духа. И когда, потом, я узнал, что этот низенький, старенький священник есть тот самый о. Алексей, к которому ходят на советы, — то это заставило меня еще больше задуматься над вопросом: как же это такой уважаемый и известный пастырь может допускать в своем приходе отступления от Устава, каждая буква которого для ревнителя Православия должна быть священна?

   Однако, все же я иногда захаживал на Маросейку в церковь, а потом стал ходить очень часто, потому что особенно нравились мне вечерние проповеди, вернее, разговоры душеспасительные с народом, которые Батюшка одно время довольно часто вел в будние дни. В этих проповедях я старался вникнуть в личность о. Алексея, понять, что он есть за человек, и чем больше я думал об этом, тем больше меня тянуло к этому доброму улыбающемуся старичку, который в простых словах беседы сумеет так нежно и бережно затронуть твою душу, что невольно хочется плакать и смеяться, и, кажется, никогда не вышел бы из этой маленькой церковки, никогда не ушел бы от маленькой фигурки Батюшки на амвоне, за аналоем, со свечкой в руке читающего и объясняющего слова святых подвижников или жития их.

   Батюшка любил жития святых. Он сам много перечитал их, и в каждом он умел найти назидание, необходимое для пришедшего к нему человека. И проповеди эти вечерние состояли большей частью из объяснений житий.

   Скоро я, как–то невольно, зачастил на Маросейку, привык к богослужению, и «неуставность» его меня более не смущала. Наоборот, нигде я не мог молиться так горячо и искренне, как на Маросейке. Здесь чувствуется какая–то «намоленность», какая–то заражающая молитвенная атмосфера, какой не находишь в других церквах. В то время, как люди по традиции или из желания послушать диакона и хор идут в богатые и известные храмы, — сюда люди ходили исключительно молиться. Этим и объясняется тот всеобъемлющий дух молитвы, который не только меня, верующего, но и неверующих — заставлял молиться здесь.