Даурия - Константин Седых

– А христосоваться разучились? – насмешливо спросил их Никула.

– Вином от нас шибко пахнет, – пошутил Иван Гагарин.

– А мы не побрезгуем.

– Ну, когда так, давай похристосуемся, – подошел к нему Гагарин, снимая на ходу фуражку.

– А я против! – закричал Лукашка Ивачев. – Не хочу христосоваться – и баста! Зря ты, Гагарин, это делаешь. Не одобряю.

– Ты помолчи, помолчи, балаболка! – напустился на Лукашку Платон. – Ежели сам не хочешь, так другим не мешай.

– Нет такого запрету, чтобы молчать. Не командуй тут!

К Лукашке подошел Федот, положил ему руку на плечо:

– Ты в другом месте шеперься. Нечего над стариками выкомаривать тут.

Лукашка в ответ ухмыльнулся, потрогал на груди Федота один из крестов и спросил:

– Скоро ты эти царские жестянки снимешь?

– Не лапай грязными руками!

– А вот лапну. Возьму да оборву зараз…

– Как бы тебе голову не оборвали.

– Мне? Голову? Ах ты, старорежимная морда! – закипятился Лукашка и толкнул Федота в грудь. Федот, не говоря ни слова, слегка толкнул его в грудь. Лицо у Лукашки побелело, затряслись губы. Он выхватил из-за голенища короткий кинжал и кинулся с руганью на Федота. Но его успел ударить по руке Роман, и кинжал выпал. Роман наступил на него сапогом. Тогда Гавриил Мурзин замахнулся на него и закричал:

– Уйди, сопляк, с дороги, а то напополам перешибу! Твое дело сторона.

– Уйди, Ромка! – закричал от сторожки на сына Северьян.

Роман отошел. А Мурзин повернулся к Федоту:

– Ты что же, Федотка, перекрасился? По-другому теперь поешь? Смотри, не становись поперек дороги. Растопчем, как цыпленка.

– Кто же это такой храбрый? Не ты ли, колченогий?

– А хотя бы и я.

– Да я тебя одним пальцем в землю до ушей вобью.

Этого Мурзин не вынес. Он ударил Федота и заорал:

– Бей старорежимца!

Фронтовики только этого и ждали. Они окружили Федота, замахали кулаками. Сначала Федот смеялся и шутя отбивал сыпавшиеся со всех сторон удары. Но Лукашка изловчился и так цапнул его за кресты, что оторвал их вместе с добрым куском рубахи. Тогда Федот схватил его за шиворот. Плохо пришлось бы Лукашке, если бы не вцепились в Федота, не повисли на нем прибежавшие на шум Тимофей и Симон Колесников. Тяжело дыша, долго таскал он их на себе, как кабан вцепившихся в него собак, но осилить не мог. Мешала зашибленная рука.

– Перестань, Федот, перестань, – уговаривал его Тимофей. – Разве не видишь, что они с перепоя.

– Нет, пусти! Передавлю я их всех. За что они меня старорежимцем зовут?

– Спьяна. Какой ты, к черту, старорежимец? Успокойся давай. Мы старорежимцев вместе с тобой бить будем.

– Вот за это люблю… – повеселел Федот. – Спасибо тебе, Тимошка. А кресты мне в таком разе не помеха.

– Верю, Федот, верю.

– А раз веришь, пойдем выпьем.

Старики, посмеиваясь, наблюдали за ссорой фронтовиков. Многие из них в душе были недовольны вмешательством Тимофея. Им хотелось, чтобы Федот проучил «краснопузых», как окрестили они фронтовиков, более основательно. Об этом думали Платон и Епифан Козулин у сторожки, Елисей Каргин, наблюдавший за дракой из окна своего дома, и многие другие. Только Северьян да Семен Забережный были рады появлению Тимофея. Северьян не одобрял поведения фронтовиков и сочувствовал Федоту, но он терпеть не мог драк. А Семен Забережный жалел, что фронтовики умеют пить, да не умеют себя сдерживать. Он сочувствовал им и охотно разговаривал с ними, все стараясь понять, каких перемен нужно ждать теперь в жизни.

Тимофей и Семен увели фронтовиков по домам. Федот пошел надеть другую рубаху. Старики, решив, что смотреть больше не на что, также стали расходиться. У качелей остались только парни и девки.

А поздно вечером, когда Тимофей вернулся с игрища и лег спать, его разбудил перепуганный Платон:

– Беда, паря Тимофей, – сказал он, как только вышел к нему Тимофей на крыльцо.

– Какая?

– Федотку убивают.

– Кто?

– Да узнал я двоих, Гавриила и Лукашку. Заявились к нам с винтовками, давай дверь с крючьев срывать. «Подавай, кричат, Федотку, а то раскатаем по бревнышку». Федотка услыхал, да и выпрыгнул в кухне из окна. Его они заметили, да и начали по нему палить. Три раза стреляли. Только, кажись, не потрафили. Убежал он… Как же, паря, так-то! – возмущался Платон. – Перепугали моих ребятишек, как бы уродами их не сделали. Ведь это самое последнее дело – пальбу устраивать. Пуля, она в Федотку-то не угодит, а кого-нибудь со стороны свалит…

Тимофей никак не ожидал этого. И Гавриил и Лукашка обещали ему больше не связываться с Федотом. А теперь вон на что решились. Нужно было что-то делать. И Тимофей надумал. Заседлав коня, он поскакал в станичный совдеп к Кушаверову. Кушаверов решил, что виновников нужно обезоружить и предать суду. Утром во главе взвода орловских фронтовиков прискакал он в Мунгаловский. Всех, кто гонялся за Федотом, обезоружили, и Кушаверов заявил, что их будут судить по революционным законам. Когда он уехал, обезоруженные пришли к Тимофею.

– Отличились, ребятки? – встретил он их вопросом. – И не стыдно?

Мурзин обреченно махнул рукой:

– Какое там не стыдно… Легче сквозь землю провалиться… И как это Кушаверов так скоро дознался!

– Я к нему ездил.

– Ты? Вот так товарищ! Ну, не ожидали мы от тебя этого, Тимофей.

– А вы хорошо сделали? Ведь вы Советскую власть ославили, охулку на нее положили. А в таком разе я и отца родного не пожалею. Один дурак порешил двоих, озлобил против нас весь народ. А тут еще вы надумали самосуд устраивать.

– Вино попутало, все оно, окаянное, – согласился Мурзин. Но Лукашка все еще храбрился, не видя ничего особенного в своем поступке. Он принялся кричать на Тимофея:

– И ты перекрасился? Тебе Федотка дороже нас сделался. Ну погоди!..

– Ты меня не пугай, – оборвал его Тимофей. – Тут тебе не шутки. Раз ты становишься поперек нашей власти, пакостишь ей, тут жалости быть не может.

– Ничего я не пакостил.

– Не пакостил?.. Да вы столько опять наделали, что не скоро расхлебаешь. Федотка нам не враг. Просто парню жалко со своими крестами вдруг расстаться. Только все равно, не сейчас, так потом расстанется. У него сейчас ум за разум зашел, голова закружилась. А вы убивать его вздумали. Не там вы врагов видите.

Лукашка сдал. Он более спокойно проговорил:

– Так-то оно так, а зачем же у нас оружие отобрали? Не имеют они на это правое. Мы жаловаться поедем. Чем мы теперь при случае буржуев бить будем? Ведь нас теперь голыми руками передавить могут.

– Не об этом теперь забота, – сказал Мурзин. – Страшно делается, как подумаю, что нас, дураков, своя власть судить будет.

– Это верно. Нас судить, а сволочь всякая над нами смеяться будет. Ух, гады!.. – снова закипятился Лукашка.

– А вы раньше времени голов не вешайте, – утешил их на прощание Тимофей.

XV

На качелях с веселой песней качались девки. Ветер с Драгоценки трепал их цветные юбки, платки на плечах и ленточки в косах. Вешнее солнце освещало счастливые, возбужденные лица девок, сияло на запястьях и серьгах. Скрипела, гнулась толстая матка, глухо гудели козлы, а девки бесстрашно раскачивались все пуще и пуще. На концах широкой доски, у веревок, стояли самые отчаянные. При взлете они оказывались на мгновение выше матки и широко раскрытыми глазами видели через нее не только ближние сопки, но и площадь, и дома, и улицы, усеянные праздничными группами людей. При щемящих сердце падениях девки испуганно вскрикивали, жмурили глаза, но все не унимались. Внизу стояли парни и подзадоривали:

– А ну, Ольга, поддай!

– Не сдавайся, Манька! Укачай их, чтобы голова скружала…

На одном конце доски стояла смуглая, с гибким и стройным телом девушка в ярко-алой шелковой блузке и полосатом платке. Захлебываясь от ветра, жмуря большие сияющие глаза, не переставая беспричинно смеяться, взлетала она над маткой, распрямлялась, сгибая в коленях тесно сжатые ноги, сильным резким движением разгоняла качели быстрей и быстрей. На лице ее было выражение такой неуемной радости и подмывающего веселья, что подошедший к качелям Тимофей Косых невольно залюбовался на нее. Не отрываясь, глядел он на девичьи руки, словно вылитые из бронзы, на смоляные локоны, выбившиеся из-под платка. Скоро девушка заметила, что Тимофей пристально разглядывает ее. Она повернулась и смело встретила лучистыми горячими глазами его взгляд. В следующий раз, пролетая мимо него, она что-то крикнула и зарделась, но слова ее потонули в визге и хохоте девок.

«Вот это деваха! – с восхищением, не переставая наблюдать за ней, подумал Тимофей. – Обязательно заговорю с ней».

Вдоволь накачавшись, девки уселись отдыхать на устроенных возле качелей лавках, шепчась и пересмеиваясь. Но посидеть им пришлось недолго. Назарка Размахнин широко развел свою зеленомехую гармонь и грянул залихватскую «барыню», подмывающую ринуться в круг и плясать, плясать до упаду. Парни не вытерпели и понеслись приглашать девок. Не отстал от них и Тимофей. Подбежал он, опередив других, к приглянувшейся девушке и, молодцевато стукнув каблуками, пригласил ее плясать. Она согласилась. Схватив за руку, увлек ее Тимофей в круг и тут только почувствовал по размашистому стуку в груди, что он взволнован. И он не в шутку упрекнул себя: «Старик-старик, а сразу помолодел, как по душе девку увидел».