Горменгаст - Мервин Пик

То, что она, дочь Рода, так часто видится со служащим замка, и видится по причинам неофициальным, было, Фуксия сознавала это, преступлением против занимаемого ею положения. Но она так долго жила в одиночестве. Чувство, что другой человек питает к ней интерес, заставляющий его желать ночь за ночью встречаться с нею, было столь ново для нее, что до пределов опасных земель, дорогами коих ей предстояло уже так скоро пройти, оставалось рукой подать.

Впрочем, в будущее она не заглядывала. В отличие от ее нового друга, сумеречного человека, каждая фраза которого, каждая мысль, каждый поступок содержали двойное дно, она жила волнующими минутами, упиваясь новыми ощущениями, которых ей более чем хватало. Инстинкт самосохранения отсутствовал в ней. Опасения — тоже. И Стирпайк мало-помалу сближался с нею, передвигаясь хитроумными кружными путями, пока не настала ночь, когда руки их ненамеренно встретились в темноте и ни одна отнята не была — и в этот миг Стирпайк решил, что дорога к власти ему открыта.

Долгое время все развивалось так, как им и было задумано, и доверительность их потаенных встреч побуждала обоих все больше и больше, — так думала Фуксия, — раскрывать души друг другу.

И все-таки, тешась злорадным сознанием того, какою властью он ныне над ней обладает, Стирпайк, распаляемый предвкушением последней победы, не спешил совратить Фуксию. Он знал — когда Фуксия расстанется с девственностью, он сможет держать ее в руках, хотя бы с помощью простейшего шантажа. Но к этому он готов пока не был. О многом предстояло еще позаботиться.

Фуксии же все представлялось настолько чудесным и новым, что она довольствовалась одними собственными чувствами. Она была счастлива, как никогда в жизни.

Глава пятьдесят четвертая

Исчезновение отца Титуса, графа Сепулькгравия, и его сестер, Двойняшек, их ужасные, окутанные тайной кончины; смерть Саурдуста от огня и его сына Баркентина от огня и воды — чем были в глазах замка все эти тайны, все это насилие? Они распределились во времени, эти ужасы, по двенадцати или более годам, и хоть устроенные каждый на свой особый манер умы Графини, Доктора и Флэя раз за разом пытались, подходя к совершившимся трагедиям с различных сторон, отыскать общую их основу, им так и не удалось отыскать доказательства преступных деяний, способные подкрепить их подозрения.

Только Флэй знал страшную правду о смерти и хозяина своего, лорда Сепулькгравия, и врага — тучного Свелтера, им же, Флэем, и убитого. Но знанием своим он ни с кем не делился.

Да, причиной его изгнания стал изменнический жест Стирпайка — пегий мерзавец был в ту пору юнцом лет семнадцати-восемнадцати, и его нелояльность крепко засела в голове Флэя. Однако о заточении и смерти Двойняшек Флэй ничего не знал, хоть и слышал, не ведая ни о происхождении его, ни о значении, жуткий смех, с которым они умирали в пустых покоях.

Подобно Доктору и Графине, он напрягал и ум, и память, пытаясь сделать некий осмысленный вывод из принятой от огня смерти отца и сына — Саурдуста и Баркентина, — равно как и из того, что в обоих случаях Стирпайк показал себя героем. Но сколько все они ни старались, им не удалось разумно обосновать свои подозрения.

И тем не менее, причины для опасений, причины основательные, пусть даже скудные и разрозненные, просуществовали все эти годы. Хоть они и не складывались в цельную картину, о них не забывали.

Доктору всегда очень хотелось узнать, почему Стирпайк оставил его службу, дабы обратиться в конфидента и слугу пустоголовых Двойняшек. Юноша был не настолько глуп, чтобы находить удовольствие в общении с ними. Единственным его резоном могло стать желание продвинуться по иерархической лестнице вверх; не исключено однако, что у него имелись и мотивы куда более сомнительные. Затем неразличимые Двойняшки исчезли. В записке, найденной Стирпайком на их столе, говорилось о намерении покончить с собой. Прюнскваллор раздобыл эту записку и сравнил с письмом, некогда полученным от сестер Ирмой. Он вертел оба документа и так, и этак, потратил целый вечер на их изучение. Складывалось впечатление, что написаны они одной рукой — буквы были большие, округлые, неровные, как если б писал ребенок.

Однако Доктор знал этих слабоумных много лет и не верил, что они, при всей странности их перечливых натур, способны лишить себя жизни.

Да и Графиня не верила, что Двойняшки могли пойти на самоубийство. Их пустые амбиции и тщеславие, их слишком очевидное стремление занять когда-нибудь положение, которого они вечно жаждали, — положение дам, величавых и великолепных, увешанных драгоценностями, — исключало всякую мысль о таком исходе. И все же, доказательств чего-либо иного не существовало.

Доктор рассказал Графине, как Стирпайк восклицал в бреду: «А с Двойняшками будет пятеро!». Графиня выслушала его, глядя в окно своей комнаты.

— Пятеро кого? — спросила она.

— Вот именно, — сказал Доктор. — Пятеро кого?

— Пять загадок, — тяжко отозвалась, не изменив выражения лица, Графиня.

— И каковы же они, ваша светлость? Вы разумеете пятерых…

Графиня перебила его.

— Граф, мой муж, — сказала она. — Исчез. Раз. Его сестры, исчезли: два. Свелтер, исчез: три. Саурдуст и Баркентин, сгорели: пять…

— Но смерти Саурдуста и Баркентина вряд ли можно назвать загадочными…

— Одну было б нельзя. Две можно, — сказала Графиня. — И в каждой из них — юнец.

— Юнец? — переспросил Доктор.

— Стирпайк, — сказала Графиня.

— Ага, — отозвался Доктор, — у нас с вами общие страхи.

— Общие, — согласилась Графиня. — Я жду.

Доктору вдруг вспомнилось стихотворение Фуксии:

Как лицо его ало и бело!Может, где-то в дальней далиОбитают герои, отчаянно смелые,Чьи лица алы и белы.

— Но ваша светлость, — сказал он; Графиня по-прежнему смотрела в окно. — Слова «а с Двойняшками будет пятеро» внушают мне мысль, что их светлости Кора и Кларис — два человека из компании, которая вертелась в его горячечном мозгу. Готов поставить самую блестящую монетку, какая у меня есть, что, бредя, он составлял список из отдельных людей.

— И в таком случае…

— И в таком случае, ваша светлость, их смерть и исчезновение дают нам шесть, а не пять.

— Как знать, — сказала Графиня. — Пока слишком рано. Пусть побегает. У нас нет доказательств. Но клянусь черными корнями всех крепостей на свете, если мои опасения основательны, от смерти его затошнит даже старые башни замка — и самые камни их будут блевать.

Тяжкое лицо ее вспыхнуло. Она сунула руку в широкий карман и, вытащив несколько зернышек, протянула перед собою ладонь. Невесть откуда появилась крапчатая птичка и, пробежав по руке Графини, вцепилась коготками в ее указательный палец и принялась боковыми клевками подбирать зерна с ладони.

Глава пятьдесят пятая

— Но он же обязан каждый день обсуждать с тобой ритуал, разве не так? — сказала Фуксия. — Наставлять тебя. Он тут ни при чем, таков закон. Отцу приходилось заниматься этим, пока он был жив — и его отцу тоже — всем приходилось. Ничего тут изменить он не может. Он должен рассказывать тебе, что написано в книгах, как бы это ни было скучно.

— Я его ненавижу, — сказал Титус.

— За что? За что? — вскричала Фуксия. — Как можно ненавидеть его лишь потому, что он исполняет свой долг? Ты же не ждешь, что он, после тысячи-то лет, сделает для тебя исключение? Или ты бы предпочел Баркентина? Неужели ты не замечаешь, каким стал нетерпимым? По-моему, он превосходно справляется со своей работой.

— Я его ненавижу! — повторил Титус.

— Скучно с тобой, — разгорячась, откликнулась Фуксия. — Ты кроме «я его ненавижу» другие слова знаешь? Чем он тебе нехорош? Ты ставишь ему в вину его внешность? Так? Если так, это низко и отвратительно!

Она тряхнула головой, отбрасывая с глаз черные волосы. Подбородок ее дрожал.

— О Господи! Господи! Титус, милый, ты думаешь, мне хочется ссориться с тобой? Ты же знаешь, я люблю тебя. Но ты несправедлив. Несправедлив. Ты ничего о нем не знаешь.

— Я ненавижу его, — сказал Титус. — Ненавижу его подлое, вонючее нутро.

Глава пятьдесят шестая

Шли месяцы, напряжение возрастало. Титус со Стирпайком так и оставались на ножах, хотя Стирпайк, истинное воплощение вкрадчивого благоразумия, чувств своих не выказывал и никак не обнаруживал перед Титусом и окружающими ненависти, питаемой им к этому не по годам развитому юнцу — юнцу, который, сам того не ведая, стоял между ним и вершиной его честолюбивых стремлений.

Титус с того дня, когда он, почти еще ребенком, в безмолвии классной комнаты бросил Стирпайку вызов и упал со своей парты в обморок, упорно цеплялся за опасное превосходство, добытое им при той удивительной, детской победе.