Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

Изображение среды занимает в пьесе главное место, поэтому я сперва остановился на этом. Но теперь я буду говорить об интриге. У отца Фабриса де Сент-Андре была в последние годы его жизни связь с некоей Марселлой, он поклялся, что женится на ней, и она родила от него ребенка. Никто не знал об этой связи до тех пор, пока сама Марселла внезапно не рассказала о ней Фабрису, — она сделала это из самых лучших побуждений, оберегая от тяжкого удара г-жу де Сент-Андре, ибо та легко могла обо всем узнать ввиду сложного стечения обстоятельств, о которых я не стану распространяться. На беду, в результате происков г-жи Трабю, Фабриса застают наедине с молодой женщиной; щадя мать, он выдает Марселлу за свою любовницу, и тем самым становится невозможной его женитьба на Беранжер, молодой девушке, которую он горячо любит.

Теперь драма становится вполне понятной. Г-н Сарду, который любит играть с публикой, как кошка с мышкой, на этом не останавливается. Придумав ситуацию, он эксплуатирует ее вовсю. На протяжении двух актов он на все лады обыгрывает следующее положение: сын берет на себя вину отца — заявляет, что Марселла его любовница, и признает себя отцом ее ребенка, лишь бы не причинить горя мамаше. Сперва у него происходит объяснение с матерью, затем — с невестой. Во всей этой истории замешан дядюшка Броша, и с его помощью г-н Сарду выжимает из ситуации все соки, как из лимона, добиваясь максимальных сценических эффектов. Велико горе г-жи де Сент-Андре; когда Фабрис отказывается жениться на Марселле, она называет его бесчестным человеком. Велико самопожертвование Марселлы, которая считает себя недостойной Фабриса; в своем самоотречении она мирится с тем, что ее изгоняют. Словом, как некогда говорили, двинуты в бой все орудия.

Я понимаю, что подобная идея могла соблазнить драматурга. Но мы, романисты, только улыбнулись бы и прошли мимо. Сын, порвавший с невестой и исковеркавший свою жизнь, чтобы спасти честь покойного отца, — какой великолепный сюжет! И какая драматическая ситуация: мать обвиняет сына, а тот вынужден молчать! Вдобавок все оказываются на высоте: сын — герой, мать — святая, даже любовница и та — мученица, возвышенная натура; она виновата лишь в том, что поверила слову мужчины, и она одна из всех персонажей несет наказание. Этим, действительно, можно растрогать даже черствые сердца. Такой соблазнительной интриги еще поискать!

Но, к сожалению, в реальной жизни ничего похожего не бывает, все это наспех сочинено автором. Перед нами никак не оправданная выдумка. Дело в том, что Фабрис не герой, а попросту глупец. Разумеется, нелегко сообщить вдове, что муж ее обманывал и после него остался незаконный ребенок на руках у несчастной белошвейки. Но в иных обстоятельствах из двух зол следует выбирать наименьшее. И было бы гораздо гуманнее сразу сказать г-же де Сент-Андре, что муж не всегда был ей верен, чем заставить ее так долго горевать из-за мнимой подлости сына. Довольно странное милосердие, — хотят пощадить вдову, спасая честь ее покойного мужа, и подвергают бесчестию ее живого сына! Хотят, чтобы мать не проливала слез, и заставляют ее рыдать!

Разве не ясно, что в жизни все обернулось бы совсем по-другому. Сын, безусловно, нашел бы выход из тупика, не вытерпев ужасных оскорблений, он положил бы конец путанице. Он открыл бы или кого-нибудь попросил бы открыть всю правду матери. И такая развязка до того напрашивалась, что г-ну Сарду пришлось под конец прибегнуть к ней. Дядюшка Броша обнаружил, что все мучительно запутались, и из жалости открыл правду г-же де Сент-Андре. И тогда действие, добрых три часа топтавшееся на месте, останавливается совсем, и притом самым нелепым образом. Зрители переглядываются, пораженные простотой развязки, и не узнают обычно столь изобретательного Сарду. Неужели же на этот раз дело обойдется без фокусов и пьеса окончится так, как должна была бы начаться? В таком случае зачем было огород городить?

Но забавней всего то, что, испытав потрясение, г-жа де Сент-Андре восторженно принимает откровения дядюшки Броша. Она целует сына и плачет от радости. Право же, близкие не спешили доставить ей это удовольствие. Ситуация оказалась мучительной не сама по себе, а потому, что трагизм был непомерно раздут г-ном Сарду. Пожалуй, еще можно допустить, что Фабрис, врасплох застигнутый с Марселлой, растерявшись, не хочет сказать правду матери. Но все это должно как можно скорей проясниться, иначе все окажутся в крайне двусмысленном положении: его отец не опозорил себя, завязав любовную интригу. Когда Марселла рассказывает Фабрису свою историю и он приходит в негодование, то это чисто театральный эффект, рассчитанный на пристрастие публики к преувеличенным чувствам и громким словам. Некрасиво прибегать к подобным средствам. Проступок покойного барона де Сент-Андре не столь уж серьезен, чтобы вызвать такую бурю в его семье.

Не думайте, что я проявляю придирчивость. Пьеса оставляет зрителя холодным, потому что в ее основу положена ложная ситуация. По существу, все эти бурные переживания не стоят выеденного яйца. Публика смутно это почувствовала, ее не сразу удалось покорить, понадобились громкие тирады на тему о любви, о добродетели, о долге. Зритель все время задается вопросом: «Почему же они так несчастны? Достаточно одного слова, чтобы они почувствовали себя очень счастливыми». И зрители ждут этого слова и теряют терпение, блуждая в непролазных дебрях. А когда наконец дядюшка Броша указывает на выход из положения, все вконец измучены и недовольны, что их заставляли так долго топтаться на месте.

Хотелось бы подробнее остановиться на двух сценах. Одна прямо прелестна, так как автор проявляет здесь весьма тонкую наблюдательность и чувство правды. Это та сцена, где дядюшка Броша показывает г-же де Сент-Андре фотографию ребенка Марселлы. Добрая женщина думает, что это ее внук, смотрит на нее, и глаза ее наполняются слезами. Вторая сцена очень характерна: Фабрис объясняется с Беранжер, но вместо того, чтобы все ей рассказать, клянется, что никогда не был в связи с Марселлой, и умоляет ее верить ему, заклиная своей любовью. Впечатление было огромное. Мне даже показалось, что я уловил тайну ремесла драматурга. В реальной жизни Фабрис наверняка довел бы свое признание до конца. Девушки из плоти и крови ничуть не похожи на непорочных лилий, увядающих от малейшего дуновения, которые от восьми часов до полуночи красуются на подмостках перед будкой суфлера. Ни один наблюдательный романист не решился бы создать эффектную сцену, построенную на недомолвках Фабриса. Признаюсь, если бы я прочел пьесу, а не увидел ее в театре, мне даже не пришло бы в голову, что эту сцену можно так эффектно преподнести. И, быть может, вот в чем тайна театра: надо точно рассчитать, насколько можно отклониться от правды, чтобы приятно пощекотать зрителя. Известно, что мастера, расписывающие фаянсовую по-суду, употребляют краски, которые дают настоящий тон лишь после обжига в печи. Так и наши драматурги обжигают при огне рампы свою живопись столь неправдоподобных тонов.