Записки - Екатерина Сушкова

Я очень была рада, что тут вошел, столько-же встревоженный, сколько промокнувший Тет-Бу-де-Мариньи и увидал меня держащую кий в руках и ничего не понимающую. Он мне объяснил это взбалмошным характером Лермонтова. Г-н Де-Гэлль спокойно сказал, что m-r de Lermontowe очевидно школьник, но величайший поэт, каких в России еще не было. Бог знает, что они могли бы подумать! Муж мой имел невозмутимое доверие ко мне.

Я поспешно отправилась к владельцу Кучук-Ламбата, Бороздину, где веселая компания нас ожидала и с громким смехом приветствовала глупую шутку Лермонтова. Графиня В[оронцова][274], которая ушла с кн[ягиней] Г.[275] чтобы оправить свой туалет, спросила меня, застегивая свою амазонку, что случилось у меня с Лермонтовым. «А это другое дело! Но все таки порядочные женщины не должны его не только принимать, но и вовсе пускать близ себя».

Я потребовала от Тет-Бу, чтобы он пригласил Лермонтова ехать с нами на его яхте. Лермонтов по секрету говорил, что он торопится в Анапу, где снаряжается экспедиция. «Он не прочь и в Анапу, но только вместе со мной», сказала я Тет-Бу. Тет-Бу тут не на шутку рассердился — «Я ему натру уши, негодяю» (Je lui froiterai les oreilles à ce triquet), и уехал, не простившись ни с кем, а на другой день снялся с якоря и отправился на Кавказ стреляться с Лермонтовым.

Между тем Лермонтов явился в Ялте, как ни в чем не бывало. Он был у меня, пока г. Де-Гэлль ходил уговаривать Тет-Бу остаться с нами еще несколько дней. Мы даже дали друг другу слово предпринять на его яхте «Юлия» поездку на кавказский берег к немирным черкесам.

Я на Лермонтова вовсе не сердилась и очень хорошо понимала его характер: он свои фарсы делал без злобы. С ним как то весело живется. Я всегда любила то, чего не ожидаешь.

Но я была взбешена на г. Де-Гэлля и особенно на Тет-Бу. Г. Де-Гэлль слишком вошел в свою роль мужа. Оно просто смешно. Вот уже второй год, как я дурачу Тет-Бу и сбираюсь его мистифицировать на третий. Уж он у меня засвищет соловьем (je le ferai chanter ce rossignollà); уж поплатится он мне, и не за себя одного!

Лермонтов меня уверяет очень серьезно, что только три свидания с обожаемой женщиной ценны: первое для самого себя, второе для удовлетворения любимой женщины, а третье для света. — «Чтобы разгласили, не правда ли», сказала я и от всей души рассмеялась; но, не желая с ним встретиться в третий раз, я его попросила дать мне свой автограф на прощанье. — «Да я уже с вами вижусь в шестой раз. Фатальный срок уже миновал. Я ваш навсегда».

А Тет-Бу пожалуй в самом деле отправится на своей яхте в погоню за Лермонтовым. Вот комедия. Мне жаль Лермонтова: он дурно кончит. Он не для России рожден. Его предок вышел из свободной Англии со своей дружиной при деде Петра Великого. А Лермонтов великий поэт. Он описал наше первое свидание очень мелодичными стихами[276]. Я сделала всего одну поправку: «C’est une feuille que pousse» и заменила «C’est la poussière que soulève». Оно как то женственнее; «une feuille que pousse» как то неприлично. Согласись сама: «son tronc desséché et luisant», а и подавно оно в высшей степени неприлично, особенно в стихах. Хороша картина, нечего сказать. Каково подношение любимой женщине, и вдобавок оно совершенно неправда. Он сам на себя клевещет: я редко встречала более влюбленного человека. Впрочем, ты в поэзии ничего не понимаешь, и ты бы, пожалуй, оставила «une feuille que pousse» и «son tronc desséché et luisant». Хотя ты мало ценишь стихотворения, я все же тебе его перепишу.

Не правда ли, стихи очень звучны? Они так и льются в душу. Я их ставлю выше стихов, которые мне посвятил Альфред Мюссе.

Лермонтов сидит у меня в комнате в Мисхоре, принадлежащем Ольге Нарышкиной, и поправляет свои стихи. Я ему сказала, что он в них должен непременно упомянуть места, сделавшиеся нам дорогими. Я, между тем, пишу мое письмо к тебе.

Как я к нему привязалась! Мы так могли быть счастливы вместе! Не подумай чего дурного; у тебя на этот счет большой запас воображения. Между нами все чисто. Мы оба поэты.

Я сговорилась итти гулять в Симеиз и застала его спящим непробудным сном под березой. Вот вся канва, по которой он вышивал. Мы полюбили друг друга в Пятигорске. Он меня очень мучил.

Посылаю тебе мои стихи, надписанные: «Chant du cygne»; они помещены в «Journal d’Odessa» 2-го октября 1840. Он сблизился со мною за четыре дня до моего отъезда из Пятигорска и бросил меня из-за старой рыжей франтихи, которая до смерти всем в Петербурге надоела и приехала попробовать счастья на кавказских водах. Они меня измучили, и я выехала из Кисловодска совсем больная. Теперь я счастлива, но не надолго.

Я ему передала на другой день мое стихотворение «Соловей». Он, как ты видишь, сам подписывает Lermontoff; но это совершенно неправильно. Немое «е» вполне соответствует русскому «ъ». К чему ff, совершенно непонятно.

Так же точно неправильно писать Puschkin вместо Pouschkine, Schterbinin вместо Schterbinine. Puschkine, Potemkine, Karamsine у нас рифмы для Gaussin, Berquin, Dandin, а следовало бы taquine, coquine, Condamine, Racine.

Лермонтову.

Дыханием любви овеян голос твой,Певец таинственный дубравы вековой.Ты у влюбленных душ подслушал их стенанья,И слезы, и мольбы, и тихий вздох признанья,Ты в звуках отразил неясный мир услад,Который их тоске мечтания сулят.Унылой песнею ты вторишь их томленьям,Счастливым щекотом — их жарким упоеньям.Ты разгадал любви пленительный завет,И молча Соловью завидует поэт.Да, Соловей, да, ты, чаруя нежным пеньем,Мне сердце смутное наполнил вдохновеньем,И мелодический проснулся ангел в нем,С безгрешным голосом и радостным челом!Благодарю, поэт! Тебе — огонь священный,Что в тайниках души пылает, сокровенный,И память милая умчавшихся времен,И славы призрачной неутолимый сон!Тебе — все, что мой дух вверяет темным струнам,Все, что меня пьянит в моем восторге юном,Все, чем моя мечта прекрасна и светла,Все, что гармония из сердца извлекла!

Не даром я его назвала Bulbul, — что обозначает по-татарски соловья. Это новое светило, которое возвысится и далеко взойдет на поэтическом горизонте России. Его выслали на Кавказ за дуэль с Эрнестом или Проспером Барантом. (Они оба бывали на моих балах у Тюфякина). Лермонтов был в близких отношениях с княгиней Щ[ербатовой]; а дуэль вышла из-за сплетни, переданной г-жею Бахарах. Я с г-жей Бахарах познакомилась в Вене в 1836 году. Она очень элегантная и пребойкая женщина. Этому будет четыре года. Боже мой, как время идет!