Записки - Екатерина Сушкова

Кстати я позабыла тебе сказать, что он о тебе вспоминает с восторгом; он уверяет, что всю зиму танцовал с тобою в Брюсселе на балах у Mosselmann, кажется твоего отца. Он говорит, что ты ему напоминала трех сестер в Гельсингфорсе, которых он называл по имени: Аврора, Эмилия и Алина (их фамилия у меня совсем вышла из памяти)[279]. Одну сестру я знаю. Аврора жена близкого мне человека и действительно тебя напоминает, но ты белокура. Он говорит, что у ее сестры Эмилии тот же цвет волос, как у тебя. Алина очень похожа на Аврору, но выражение ее лица резче. Она более смотрит Юноной. Когда он тебя увидел на бале у принца Оранского в Брюсселе, он был сильно поражен этим сходством; он тебе тут же был представлен самой принцессой[280] и тебе рассказал о своем плавании в Финляндию и встрече с тремя красавицами. А ты одна за троих его обворожила. Это было, кажется, в двадцать девятом году. Я тогда была маленькой девчонкой, ходила в длинных панталонах и в коротком платье. Он говорил об этом сходстве с великой княгиней, и она на это ему отвечала, что этих дам вовсе не знает, но тебя подозвала и представила ему. Что ты помнишь ли это, или он все врет?

Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать[281]. Графиня В[оронцова] ему обещала об этом в Петербург не писать ни полслова. Не говори об этом с Проспером Барант: он сейчас напишет в Петербург, и опять пойдут сплетни. Он может быть даже вынужден будет сюда приехать, потому что дуэль еще не кончена. Выстрел остался за Лермонтовым; он это сказал перед судом и здесь повторяет во всеуслышание ту же песнь. Я это тебе все рассказываю, и мне в мысли только теперь пришло, что Лермонтов, его поэтический талант, все это для тебя тоже самое, что говорить тебе о белом волке (du loup blanc).

Я заходила в Ялте сказать, что мне нынче не нужно лошади. Мы вернулись в половине шестого, и мне г-н де-Гелль рассказал, как Тет-Бу отправился к черкесам. — «Это не может быть: он мне дал слово ехать с нами вместе!»

Это неожиданное известие меня смутило, и я велела сказать Тет-Бу, что если через три дня он не прийдет с своей яхтой, мы с ним наверное на веки рассоримся. Моя горничная девушка вернулась из Ялты и мне донесла, что г-н Тет-Бу будет меня ожидать на рейде, как было условлено. На четвертый день я увидела шкуну и простилась с моим поэтом на станции.

Я долго оставалась в раздумьи, пока я слышала звон его колокольчика и затем поспешила сесть на катер, доставивший меня на яхту.

С пушечной пальбой я встречена была г-м Тет-Бу-де-Мариньи, который дожидал меня внизу лестницы. Г-н де-Гэлль уже ожидал меня на «Юлии». На берегу с раннего утра стояли какие то подозрительные личности.

Мое письмо тебе доставит m-r Seymour в Париже.

Тет-Бу сидит у меня в каюте и очень торопит, хотя таможня ничего не смеет сказать. Я сейчас заметила, еще будучи на берегу, что пристав не скрывает своих подозрений, но войти на военное судно не посмеет ни в каком случае[282]. Нас сопровождала военная шкуна «Машенька», конвоировавшая нас в Балаклаву. В ночь перевезли на яхту четырнадцать ящиков с двумя стами двухствольных карабинов, разной мелочью для подарков, порохом, моими туалетами и двумя горными пушками; но все это за печатьми английского консульства. Я их везу в подарок князю Адигеев (le prince des Adigués), кроме моих парижских туалетов, разумеется, которые должны обворожить моего кавказского принца.

Мне ужасно жаль моего поэта. Ему не сдобровать. Он так и просится на истории. А я целых две пушки везу его врагам. Если одна из них убьет его наповал, я тут же сойду с ума.

Ты наверное понимаешь, что такого человека любить можно, но не должно, скажешь ты. Ты может быть и права. Я, как утка, плаваю в воде, а выйду, отряхнусь, мне и солнца не нужно. Я вижу твое негодование. Ты ужасно добродетельна, но я лицемерить не люблю.

Это мне припоминает басню, которую мне рассказывала моя старая няня. Вообрази себе, что она меня уверила, что у меня утиные ноги, чтобы я моих не выставляла напоказ; что люди скоро это заметят и станут бегать от меня как от чортова отродья. Что за глупые фантазии водятся у этих старух! И я долго верила этим басням, много плакала и часто разувалась, посмотреть, не растут ли у меня перепонки.

Ты очень хорошо знаешь, у меня никогда ни между пальцами, ни вообще на ногах, никогда отродясь, мозолей не было. Я раз показала мои ноги Анатолию. Мне тогда было около двенадцати лет. Я очень хорошо помню; мы тогда праздновали в первый раз июльские дни. Он, наконец, разубедил меня, что я далеко не урод, напротив того. Ты себе представить не можешь, как я была счастлива! Ты сама знаешь, похожи ли мои ноги на утиные. Я бросилась в его братские объятия. Я почувствовала, что я женщина.

(Послесловие кн. П. П. Вяземского).

Мы нашли в «Voyage dans les steppes de la mer Caspienne et edans la Russie méridionale, par m-me Hommaire de Hell» 1860 года, на стр. 378–381, соответствующие два эпизода, переданные не в том же порядке. Стихотворение г-жи Гоммер-де-Гелль напечатано в journal d'Odessa № 104, 31 декабря 1840 (12 января 1841). В журнале помещено стихотворение в большем объеме. Оно подписано: Adèle Hommaire и оканчивается:

Oh, merci, mon poëte! A toi tout ce que l'ámeDans ses secrets replis peut renfermer de flamme!A toi l’attrait si doux des lointains souvenirs:Et les réves de gloire où tendent mes désirs!

A toi tout ce qui sort de ma lyre ignorée,Tout ce qui peut flatter ma jeunesse énivrée.Tout ce que ma pensée a d’éclat, de fraicheur,Tout ce que l'harmonie éveille dans mon coeur!

Я помню, как в зиму 1810–1841 года Лермонтов набрасывал свои стихи то карандашом, то пером. Он все чертил их, как будто сочинял. В письме г-жи Гоммер, в конце 1840 года, мы их находим не в том же отчасти виде, но видимо они те же самые. Мне очень помнится стих: je vois blanchir une ombre, une ombre qui s’avance lentement. C’est une feuille que pousse le vent parfumé de la nuit. Вместо их в печатаемом ныне тексте мы не находим «la feuille que pousse». Но не находим и предложенного г-жею Гоммер исправления: c’est la poussière que soulève.

В последней строфе стихов Лермонтова мы находим: Las d’attendre, je m'endors soudain. Стих этот заменен третьим. Вместо шестого стиха той же строфы мы Питаем: Ton pied effleurait le mien. В письме значится: Une feuille que pousse. Оно грамматически правильно: «que» относится к последующему le vent parfumé, «qui» относилось бы к feuille, что по грамматическому смыслу невозможно. В подлиннике несомненно «que» (Ср. «Русск. Стар.» 1887, кн. V, стр. 106).

Француженка-красавица носилась еще в воображении Лермонтова в 1841 году[283]. В последний приезд Лермонтова я не узнавал его. Я был с ним очень дружен в 1839 году. Когда я возвратился из-за границы в 1840 году, Лермонтов в том же году приехал в Петербург. Он был чем то встревожен, занят и со мною холоден. Я это приписывал Монго Столыпину, у которого мы видались. Лермонтов что то имел с Столыпиным и вообще чувствовал себя неловко в родственной компании. Не помню, жил ли он у братьев Столыпиных или нет; но мы там еженочно сходились. Раз он меня позвал ехать к Карамзиным: «Скучно здесь, поедем освежиться к Карамзиным». Под словом освежиться, se raffraîchir, он подразумевал двух сестер княжен О[боленских] тогда еще незамужних. Третья сестра была тогда замужем за кн. М[ещерским]. Накануне отъезда своего на Кавказ, Лермонтов по моей просьбе мне перевел шесть стихов Гейне: «Сосна и Пальма». Немецкого Гейне нам принесла С. И. Карамзина, Он наскоро, в недоделанных стихах, набросал на клочке бумаги свой перевод. Я подарил его тогда же княгине Юсуповой. Вероятно этот первый набросок, который сделал Лермонтов, уезжая на Кавказ в 1811 году, и который ныне хранится в Императорском Публичной Библиотеке. Летом, во время Красносельских маневров, приехал из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник конногвардейского полка Лужин (впоследствии Московский обер-полицеймейстер). Он нам привез только что полученное в главной квартире известие о смерти Лермонтова. По его словам, государь сказал: «собаке — собачья смерть».