Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - Игорь Миронович Губерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в Калининграде (он ведь Кенигсберг и непременно снова будет им) постигло меня истинно высокое умственное расстройство: я примерно час возвышенно полемизировал с философом Иммануилом Кантом, хотя тот помер двести лет тому назад и отродясь я не читал его произведений. Просто понимал, что не осилю, и не брался.
Дело в том, что этот великий философ – гордость города Кенигсберга, все свои восемьдесят лет он прожил тут и похоронен у стены огромного собора, и его могила (вернее, каменный саркофаг) – первое, что показывают каждому приезжему.
После было у меня часа полтора свободного времени, и бродил я по прекрасным улицам старого города, и приятно было думать, что вот здесь гулял когда-то Кант (выходил он на прогулку с такой точностью, что по нему сверяли часы) и размышлял он о величии звездного неба и нравственном законе внутри себя самого.
Это, собственно, все, что я знал о выдающемся философе. Но оказалось, что нет. Откуда-то вдруг в памяти отчетливо возникло название одной его статьи – нет-нет, статью я тоже не читал, но так она прекрасно называлась, что было ясно содержание вполне: «О мнимом праве лгать из человеколюбия». Ни фига себе, подумал я с задором, это же не столько право (хотя и мнимое, по Канту), сколько необходимость, долг и непременная обязанность.
Я, к примеру, вру несколько раз в день – и лично, и по телефону. Ибо на вопрос о здоровье отвечаю, что оно прекрасно. И говорю я так из чистого человеколюбия – зачем я буду огорчать друзей и близких (а с другими я просто не общаюсь). Но еще я говорю так по лени – мне докучно было бы занудное перечисление старческих невзгод и слабостей.
А как не сказать увядающей женщине, что сегодня она отменно выглядит? Ложь, безусловно, – смазочное масло всех механизмов наших человеческих отношений.
Тут я внезапно вспомнил стихотворение, которое когда-то с упоением декламировал на школьных вечерах. Не помню, кто его написал и кто переводил (с немецкого, по-моему), называлось оно – «Белое покрывало». Там такое было: за вольнолюбие приговорен к позорной казни молодой венгерский граф. И мать его, навестив сына в тюрьме накануне казни, обещает ему, что пробьется к трону жестокого владыки и будет умолять о помиловании сына. И если в день казни она будет стоять на балконе в черном покрывале, то, значит, ничего не вышло, она уверена в мужестве сына, смерть надо принять с достоинством. Но если она будет в белом – значит, его помилуют, прямо на помосте перед палачом. Она стояла на балконе в белом покрывале, и ее мятежный сын улыбался уже даже в петле. И гениальные у этого стиха последние строки: «О, ложь святая!.. Так могла / Cолгать лишь мать, полна боязнью, / Чтоб сын не дрогнул перед казнью». Какой прекрасный пример праведной лжи!
Теперь о лжи помельче: как достоверны и прекрасны все застольные рассказы рыболовов и охотников!
Как трогателен лепет дряхлых стариков о своей былой известности, отваге и бесчисленных удачах!
А непременное (из чистого человеколюбия!) взаимное семейное вранье мужчин и женщин?
Нет, я о крупной (и всегда корыстной) презренной лжи не вспоминал. Ту ложь, что гнилостной сетью опутала сегодня Россию, мне и обсуждать не хотелось (и Кант бы в ужасе молчал, расскажи я ему об этом).
А ложь во благо, к которой то и дело прибегают врачи?
А ложь во имя спасения и обережения друзей и соратников на всяческих допросах в неправедных судилищах?
А хитроумнейший самообман ради душевного спокойствия?
И Пушкин тут естественно припомнился: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».
По-моему, я еще и руками размахивал, успешно опровергая Канта. У Пушкина в хрестоматийном произведении (не так давно это заметил кто-то, а я вспомнил благодарно) есть нечаянно точное описание вранья в семейной жизни: волшебный кот, когда идет налево, сразу же рассказывает сказки.
Целый час куда-то делся, ежели не полтора, но я в таком был несуразном вдохновении!
Остыл я так же неожиданно, как загорелся. И уже о грустном думал, на обед плетясь неспешно. Сколько было лжи в нашей жизни при советской власти! Думаешь одно, а говоришь и поступаешь по измышленным и навязанным правилам. И все это из чистого страха.
Это был соцреализм в его самом явном – а не только в области литературы – виде. Неприятно было думать, что вполне по этой покорной лжи мы заслужили участь обитателей восьмого круга дантовского ада, где лжецы не только мучаются в наказание зловонными и мерзкими болезнями, но и подвергаются чудовищным пыткам. Так что лизать нам всем раскаленную сковороду!
Утешился я тем, что это ведь корыстные лжецы и клеветники, а мы жалко покорствовали, естественно тяготея к безопасной жизни, то есть как бы из человеколюбия. На этом хитром утешении закончился полет моей дискуссии с покойным Кантом – я уже шел к накрытому столу. И думал: знать бы мне еще, что именно он написал в этой статье – куда бы лучше я полемизировал! Ведь правду вообще я не люблю – особенно безжалостную правду. Интересно: доводилось ли Канту общаться с театральным режиссером после неудачного спектакля? Или с литераторами-идиотами, которые обожают спрашивать, понравилась ли их книга?
Мельком я еще подумал со злорадством: как бы этот великий философ выкручивался, приди он домой и спроси его стареющая сестра, которая за ним ухаживала, не слишком ли она располнела?
А какую дивную ложь я выдал в одном из городов, нельзя не вспомнить. Умолчу его название, причина объяснится позже. Вообще, истинное вдохновение озаряет меня редко. Но в тот раз я приятно ощутил его присутствие.
Пресс-конференцию мне учинили местные организаторы концерта, и я сразу по вопросам ощутил, что несколько журналистов книг моих не читали – ни стихов, ни прозы. Потому что чуть не трое одновременно спросили, за что именно я был посажен некогда.
На меня смотрели сразу пар пять прелестных женских глаз. И я запел, как соловей. Дело в том, сказал я с искренним одушевлением, что мне друзья когда-то подарили фальшивый диплом об окончании медицинского училища, и я открыл частное ателье интимного дизайна. Был я гинеколог-визажист, достиг большого мастерства, и по Москве о нашем ателье поползли глухие слухи, весьма хвалебные. Из-за успеха я и погорел,
