Женщина в жизни великих и знаменитых людей - Михаил Дубинский

Мориц Йокаи

Нам хотелось бы окончить главу о прозаиках знаменитым венгерским писателем Мором Йокаи, который продолжает еще здравствовать, но который воздвиг уже себе нерукотворный памятник в истории литературы целым рядом талантливых произведений. Чтобы познакомиться с любовными похождениями знаменитого венгерского писателя Мора Йокаи, нам нет надобности рыться в его биографии. Он сам рассказал их в будапештской газете «Magyar Nemzet», поместив в ней целый ряд статей под названием «Роман моей жизни». Йокаи женился недавно вторично, несмотря на свой преклонный возраст. Мы приведем его рассказ без всяких комментариев.

«Я женился. Во второй раз. Вопреки сильным протестам, добрые намерения которых признаю. Мой первый брак был заключен пятьдесят один год тому назад. Как сделала это судьба?

Есть в истории нашего народа число, имеющее историческое значение, — 15 марта 1848 года. Накануне этого дня несколько мечтательных молодых поэтов решили провозгласить на следующий день на публичном базаре свободу народа, освобождение печати и земли, равенство между людьми, преобразование Венгрии.

Я провел беспокойную ночь. Добрый и дурной человек вели между собой во мне упорную борьбу. Первый шептал: „Не сходи с ума, уходи, беги домой в свой родной город, в комнатку, где стоит твоя спокойная кровать, продолжай честное ремесло, за которым отец твой поседел, и предоставь тех, которые стремятся к недостижимым идеалам, их судьбе“.

Если бы я последовал совету своего дурного друга, который давал мне разумный совет, то мои сто томов не были бы написаны и я, наоборот, был бы теперь бургомистром в Коморне. Правда, я был бы и так довольно знаменитым человеком. Но я послушался доброго друга, который дал мне неразумный совет, и на следующий день совершил поступок, пятидесятилетний юбилей которого обошел в прошлом году весь венгерский народ.

В этот день мне попалась на сцене Роза Лаборфальви. Мы не играли: у нас была серьезная роль. Нам нужно было успокоить возбужденное народное море, привести к разуму безголового великана. Тогда и там получил я от „нее“ первый орден — кокарду с лентами национальных цветов на грудь. Это была наша помолвка. Мы почувствовали искреннюю, настоящую любовь друг к другу. Мы таяли друг в друге, как только это могут делать две чистые души. Одна часть нашла в другой дополнительную половину собственного „я“. Мы этого и не скрывали.

Все, кто меня знал, мои родственники и друзья, тревожась за мою судьбу, зная, что у меня нет таланта для обмана, для обмана женщины, которую я Люблю, что я, беря сердце, даю взамен свое, и что там, где платят честью, не уплачивают позором, — все делали всё, чтобы уберечь меня от рокового шага. Не говорю уже о циниках-клеветниках, которые выставляли мою возлюбленную в черном свете, — этих я просто прогнал. Но и мои доброжелатели кое-что имели против нее.

Один сделал открытие, что у нее больше долгов, чем волос на голове (а какие у нее великолепные волосы!). Другой хотел меня напугать указанием на то, что я хлопочу о холодной, бессердечной женщине, около которой я замерзну. Мой врач напомнил мне, что я только что едва оправился от опасной для жизни болезни. Каждый доказывал, что невеста на семь лет старше жениха: „Ты — несовершеннолетний мальчишка, у тебя еще молоко не обсохло на губах, а она — матрона!“

И все-таки я взял Розу. Лаборфальви в жены. Не дурного друга я послушал, который дал мне умный совет, а доброго друга, за что. меня прозвали дураком. Наконец, мои благожелательные друзья прибегли к внушительнейшему средству. Мой наилучший друг, Александр Петефи, душа которого срослась с моей душой, был настолько жесток, — что привез в Будапешт мою мать, больную женщину, и мою сестру, которую я люблю больше всех. Он сам доставил их в укромный уголок леса на Швабенберге, о котором, кроме него, никто не имел понятия. Там я скрывался со своей невестой. Почти за несколько минут до их прибытия нам было сообщено об этом.

Мы вскочили из-за стола, стоявшего под деревьями. У меня не было времени, чтобы сбегать в комнату за шляпой, поэтому с красно-бело-зеленой комнатной шапкой на голове (она сделана была для меня Розой Лаборфальви в память 15 марта, я храню ее еще и теперь) я побежал оттуда, держа невесту за руку, через кустарник, через лес без тропинок.

Меня преследовали! Меня!

Если враг преследует кого-либо, это ужасно; но быть преследуемым теми, которых любишь!.. За мной бежали обожаемая мной добрая мать, моя дорогая сестра и мой возлюбленный Александр Петефи.

И все-таки Роза Лаборфальви стала моей женой. Я привез ее в бедную маленькую деревню, и там нас сочетали; нашими брачными свидетелями были пономарь и звонарь (деревня называется Пилис-Шаба). Каждый бросал камни нам вослед; только два человека этого не делали: один родственник и один добрый друг. Родственником был мой добрый брат Карл, написавший мне в день, означавший поворот в моей жизни, латинское письмо, латинское, чтобы женщина не могла его понять: „Хотя ты обманул нашу мать, я никогда тебя не оставлю!“ И он не только обещал, но и сдержал обещание. Во все дурные дни моей жизни он был около меня, он не покидал меня. Добрым другом был Эдуард Тилигети, который достал нужные для брака документы и прислал их мне.

Таков был мой брак пятьдесят один год тому назад. А женщина, которую каждый хотел оторвать от меня даже силой, она стала руководительницей моей судьбы, моим верным, любящим товарищем, моей избавительницей от смерти, от скитаний, она стала участницей моей славы, моей гордостью! Никогда не раскаивался я, что последовал совету доброго друга: „Соверши эту глупость“. Та высшая сила превратила ее в добро. И полтора года спустя моя дорогая добрая мать сама пришла к нам, чтобы назвать мою жену „милой дочерью“ и пригласить ее в наш старый очаг, в коморненский отцовский дом.

Почему?

Потому, что она этого заслужила».

Глава III

Художники

Рафаэль. — Микель-Анджело. — Леонардо Да-Винчи. — Тинторетто. — Тициан. Андреа дель-Сарто. — Рубенс. — Рембрандт. — Дюрер. — Горас Вернэ. — Милле. — Гогарт. — Сенсборо. — Джордж Ромней. — Блэк. — Стотгарт. — Констебль. — Альма Тадема.

Достаточно просмотреть картины великих мастеров кисти, чтобы тотчас убедиться, что представляли женщины для художников. Не подруги только, не временные или случайные спутницы на жизненном пути их были все эти прекрасные существа, увековеченные в неувядаемых красках. Они были музами, вдохновительницами. О, не будь их, не было бы не только великолепных портретов, на которых они изображены, но не было бы также множества других произведений, внушенных ими, не было бы, может быть, стольких имен в грандиозной галерее художников, растянувшейся по всей бесконечной дороге цивилизованного человечества, начиная с Апеллеса и Фидия и кончая прерафаэлитами или импрессионистами нашего времени.