Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты - Барак Обама

— Ну... я все думала об этом и решила, что не хочу быть особо богатой. Я думаю, я хочу вести простую жизнь.

Слова ее были столь неожиданны, что я рассмеялся. Она взглянула на меня и улыбнулась, но по взгляду я увидел, что сказала она это серьезно.

Я часто вспоминаю о том разговоре. Я спрашиваю себя, что Малия думает о моей не такой уж и простой жизни. Она, конечно, заметила, что другие отцы приходят на игры ее футбольной команды чаще, чем я, но если это ее и расстраивает, она не показывает виду, Малия старается щадить чувства других и смотреть на любую ситуацию с лучшей стороны. Однако меня мало утешает мысль о том, что моя восьмилетняя дочь из любви ко мне готова закрывать глаза на мои недостатки.

Я смог недавно выбраться на одну из игр Малий, когда сессия закончилась раньше обычного. Стоял приятный летний день, и, когда я прибыл, несколько полей уже были заполнены семьями — черными, белыми, латиноамериканскими и азиатскими — со всего города, женщины сидели в шезлонгах, мужчины отрабатывали удары по мячу с сыновьями, бабушки и дедушки помогали удержаться на ногах малышам. Я заметил Мишель и сел на траву рядом с ней, подошла Саша и села мне на колени. Малия была уже на поле, среди группы игроков, окруживших мяч, и хотя для футбола у нее нет данных — она на голову выше своих друзей, а ноги еще не развились в соответствии с ростом, — она играет с энтузиазмом и азартно, и мы громко болеем. В перерыв Малия подошла к нам.

— Как настроение, подружка? — спросил я ее.

— Великолепное! — Она отхлебнула воды. — Пап, у меня вопрос.

— Давай.

— Мы можем завести собаку?

— А мама что говорит?

— Она сказала спросить у тебя. Я, кажется, уже начинаю ее уговаривать.

Я взглянул на Мишель, она улыбнулась и пожала плечами.

— Давай поговорим об этом после игры, — предложил я.

— Ладно. — Малия еще хлебнула воды и поцеловала меня в щеку. — Я рада, что ты дома.

Я не успел ответить, а она развернулась и побежала на поле. И в мягком свете раннего вечера мне вдруг показалось, что я увидел свою старшую дочь женщиной, какой она станет, словно с каждым шагом она становится выше, формы ее округляются и каждый шаг длинных ног приближает ее к собственной жизни.

Я обнял крепче Сашу у себя на коленях. Вероятно, почувствовав мои мысли, Мишель взяла меня за руку. И я вспомнил слова, сказанные Мишель репортеру во время кампании, когда он спросил ее, каково быть женой политика.

— Трудно, — сказала Мишель. Затем с улыбкой добавила: — И поэтому Барак так мне признателен.

Как всегда, жена моя права.

ЭПИЛОГ

В январе 2005 года присяга при вступлении в должность сенатора США завершила процесс, начавшийся за два года до этого, в день, когда я выставил свою кандидатуру,— переход от относительно незаметной жизни к очень публичной.

Конечно, многое осталось неизменным. Семья наша по-прежнему живет в Чикаго. Я по-прежнему хожу стричься в ту же парикмахерскую «Гайд-парк», к нам с Мишель приходят те же гости, что и до выборов, и дочери наши бегают по той же детской площадке.

Но нет сомнения в том, что для меня мир глубоко изменился, и изменения эти мне не всегда приятно признавать. Мои слова, мои действия, мои налоговые декларации — все оказывается в утренних газетах или в вечерних теленовостях. Моим дочерям, когда я вожу их в зоопарк, приходится мириться с тем, что нам не дают покою исполненные лучших намерений незнакомые люди. Даже за пределами Чикаго становится все труднее незаметно пройти по аэропорту.

Как правило, мне трудно воспринимать всерьез все это внимание. Ведь я по-прежнему иногда выхожу из дому в пиджаке и брюках от разных костюмов. Мои мысли совсем не такие стройные, а мои дни совсем не настолько организованы, как это представляется миру, так что иногда возникают комичные ситуации. Помню, однажды, до принесения присяги, мы с моими помощниками решили провести пресс-конференцию в нашем офисе. В то время по длительности стажа я был девяносто девятым, и все репортеры набились в крохотный офис в цокольном этаже Днрк-сен-билдинг, на другом конце коридора от склада Сената.

Это был мой первый день в здании, я еще не участвовал ни в одном голосовании, не внес ни одного законопроекта — более того, я даже еще не сидел за столом в Сенате, и вот один очень серьезный репортер поднял руку и спросил: «Мистер Обама, каково ваше место в истории?»

Даже некоторые репортеры засмеялись.

Отчасти эту гиперболу можно объяснить моей речью на предвыборном съезде Демократической партии в Бостоне в 2004 году, когда я впервые заслужил внимание страны. Вообще-то, почему меня избрали основным докладчиком, до сих пор остается для меня загадкой. Впервые Джона Керри я встретил после предварительных выборов в Сенат Иллинойса, когда я выступал на мероприятии по сбору средств и потом сопровождал его на предвыборном митинге, где подчеркнул важность программ профессионального обучения. Через несколько недель представители Керри попросили, чтобы я выступил на съезде, хотя еще было не понятно, в какой роли. Однажды вечером, когда я ехал из Спрингфилда в Чикаго на вечернее предвыборное собрание, руководитель избирательной кампании Керри, Мэри Бет Кахилл, позвонила и сообщила об этом. Закончив разговор, я повернулся к своему шоферу, Майку Сигнейтору:

— Похоже, это что-то важное. Майк кивнул:

— Еще бы.

До этого я был только на одном предвыборном съезде Демократической партии, на съезде 2000 года в Лос-Анджелесе. Я не планировал посещение того съезда; я только-только оправлялся после поражения в предварительных выборах в Конгресс штата Иллинойс от первого избирательного округа и был настроен посвятить большую часть лета наверстыванию упущенного в юридической практике, которую я забросил на время предвыборной кампании (в результате чего оказался совершенно на мели), а также побыть с женой и дочерью, которые в те полгода очень мало меня видели.

Но в последнюю минуту друзья и сторонники, которые планировали туда отправиться, стали настаивать, чтобы я к ним присоединился. Тебе надо, сказали они мне, заводить контакты на уровне страны для твоей следующей кампании — да и вообще, будет весело. Хотя тогда они этого не сказали, но, подозреваю, они решили, что поездка на съезд будет для меня полезной (по теории, если выбросило из седла, то лучше всего сразу снова сесть на лошадь).

В конце концов я уступил и заказал билет до Лос-Анджелеса. Приземлившись, я направился взять в аренду автомобиль, дал женщине за стойкой свою карточку «Американ экспресс» и стал смотреть по карте, как проехать к недорогому отелю, который я нашел рядом с Венис-Бич. Через несколько минут женщина вернулась с выражением неловкости на лице.

— Извините, мистер Обама, но вашу карту не принимают.

— Не может быть. Может, попробовать еще раз.

— Я пробовала дважды. Может быть, вам позвонить в «Американ экспресс».

После того как я полчаса проговорил по телефону, любезный сотрудник «Американ экспресс» разрешил аренду машины. Но происшествие послужило дурным предзнаменованием. Поскольку я не был делегатом, то не мог получить пропуск в зал заседаний; председателя иллинойского отделения партии уже завалили просьбами, и он может дать мне только пропуск на территорию. Дело кончилось тем, что почти все выступления я смотрел по телевизорам, расставленным в разных местах Стейплз-Центра, а иногда с друзьями и знакомыми проходил на VIP-места, куда явно не вписывался. К вечеру вторника я понял, что мое присутствие не служит ни моим интересам, ни интересам Демократической партии и в среду утром уже летел первым рейсом в Чикаго.

Учитывая разницу между моей предыдущей ролью незваного гостя и новой ролью главного оратора, я имел основание беспокоиться, что мое выступление в Бостоне может не вполне удаться. Но так как к тому моменту я уже привык, что во время моей кампании происходят всякие нелепости, я не особо волновался. Через несколько дней после звонка госпожи Кахилл я снова был в своем гостиничном номере в Спрингфилде, делал наброски речи и смотрел по телевизору баскетбол. Я думал о том, о чем говорил во время предвыборной кампании, — о готовности людей тяжело трудиться, если есть такая возможность, о необходимости того, чтобы правительство создало фундамент для таких возможностей, о вере в то, что американцы имеют чувство взаимного обязательства. Я составил список тем, которых мог коснуться: здравоохранение, образование, война в Ираке.

Но прежде всего я думал о словах людей, которых встречал во время кампании. Я вспомнил, как встретил в Гейлсберге Тима Уилера и его жену, пытающихся добиться для своего сына-подростка необходимой ему пересадки печени. Я вспомнил, как встретил в Ист-Молине молодого человека по имени Шеймус Ахерн, отправляющегося в Ирак, о его желании послужить своей стране, вспомнил выражение гордости и тревоги на лице его отца. Я вспомнил молодую чернокожую женщину в Ист-Сент-Луисе, чье имя я так и не расслышал, которая рассказала мне о своих попытках поступить в колледж, хотя никто в ее семье не закончил средней школы.