Кольцевой разлом - Андрей Добрынин

  - Вы говорите - "к сожалению",- с праведным негодованием в голосе промолвил обозреватель. - Неужели вы и впрямь хотели бы принять участие в такой бессмысленной, кровавой и преступной войне?

  - "К сожалению" я произнес совершенно сознательно, не думайте, пожалуйста, что вы поймали меня на слове,- заметил Корсаков. - Что касается тех эпитетов, которые вы применили по отношению к чеченской кампании, то кровава всякая война, и чеченская в этом смысле является совершенно обычной. Бессмысленной ее сделало наше правительство, не дав армии довести ее до победного конца, и оно же сделало ее преступной, вступив в закулисные переговоры с противником и в конечном счете предав своих солдат. Полагаю, что чеченская сторона сознательно шла к войне, устроив геноцид русского населения и откровенно грабя Россию в самых разных формах. В противном случае лихорадочное вооружение Чечни просто не поддается объяснению. Чеченское руководство не шло на компромиссы, потому что знало слабость и внутреннюю гнилость наших правящих верхов, и ход событий подтвердил его правоту. Итоги этой войны неизбежно должны быть пересмотрены - по экономическим, политическим, нравственным и каким угодно мотивам. Однако существующая власть на такой пересмотр не пойдет - отсюда и наше отношение к этой власти.

  - А вы не боитесь, что люди, которые увидят это интервью, осудят вас, отвернутся от вас? Очень уж непопулярные идеи вы проповедуете,- ехидно   прищурился обозреватель. Корсаков спокойно возразил:

  - Легенду о непопулярности чеченской войны придумали средства массовой информации. Вы вообще сильно напоминаете мне глухаря на току- полностью упоены теми звуками, которые сами же издаете. При этом вы постоянно давали полностью искаженную информацию о причинах и характере войны, о действиях армии. В результате вы решили, что оболванили все население страны. Могу вас уверить, что это иллюзия: поговорите со зрелыми российскими мужчинами, и в девяти случаях из десяти ответ будет не в вашу пользу, а ведь воевать-то в случае чего предстоит им, их в первую голову и надо спрашивать. То, что происходило в Чечне, со стороны России и войной-то, собственно, нельзя назвать: в военное время за одну-единственную передачу из тех, которые вы стряпали десятками, вас вывели бы в расход как паникера и вражеского пропагандиста в одном лице. Попробовали бы сторонники Москвы создать в воюющей Чечне телеканал, подобный вашему,- их участь нетрудно было бы предсказать. И вот, чтобы подытожить все сказанное, я вновь хочу задать вам один-единственный вопрос: зачем? Зачем вам понадобилось показывать все именно в таком свете, ведь ваша позиция работала на поражение России? Зачем вам оно понадобилось? Или вам приказали ваши работодатели? Впрочем, это вопрос риторический, ответ мы с вами знаем.

   Обозреватель не был новичком в своем деле, умел овладеть разговором и пустить его в нужном для себя направлении. Однако в голосе его теперешнего собеседника наверняка было нечто гипнотическое - главарь террористов вел разговор как хотел, и обозреватель ощущал свою полную неспособность этому помешать. Не столько в содержании, сколько в тоне речи Корсакова присутствовала неотразимая убедительность, и потому вопросы, с которыми теперь уже он обращался к обозревателю, звучали особенно уничтожающе. Единственное, что сумел сделать обозреватель, так это промямлить что-то об искренности своих убеждений и о том, что старается он из любви к истине, а не за деньги работодателей. Корсаков   с уважением произнес:

  - За вас стоит порадоваться - вы по-настоящему счастливый человек, коли занимаетесь в жизни тем, что вам нравится, да еще и получаете за это деньги. Неплохие, должно быть? Какая у вас зарплата, если не секрет?

   На этот вопрос обозреватель категорически отказался отвечать, несмотря на всю свою подавленность. Корсаков развел руками:

  - Понимаю, коммерческая тайна, ничего не поделаешь. Приходится сделать вывод, что и вас, и ваших нанимателей интересует только истина, и ничего больше. Знаете, если бы критерием истины являлся ваш телеканал, то пришлось бы сделать и другой неутешительный вывод: что для России плохо, то и истинно. Стало быть, истина и Россия - вещи несовместимые, и надо выбирать, которой из двух надлежит погибнуть. Я бы, пожалуй, выбрал истину. Черт с ней, с вашей истиной - заимеем свою и будем жить припеваючи. В завершение нашего разговора позволю себе вновь напомнить вам простое правило - или опять же истину, если хотите: никогда не считай себя умнее других. Не стоит ту истину, которая вам желательна, вколачивать в чужие мозги, а то могут последовать различные нежелательные реакции, как, например, комплекс генерала Геймана. Слыхали вы о генерале Геймане?

   Корсаков сделал паузу. Обозреватель тупо посмотрел на него и ответил:

  - Не слыхал.

  - Я так и думал,- кивнул Корсаков. - С историей у вас слабовато, это заметно. Кстати, почему вы все время говорите в эфире "э-э"? За те деньги, которые вам платят, вполне могли бы нанять логопеда... Ну так вот, о генерале Геймане. Служил он при Николае I и происходил из тех еврейских детей, которых отнимали от родителей и приписывали к воинским частям. Так что армейскую лямку он тянул с самых низов и на Кавказе дослужился до генерала - можно представить, какой это был служака. Тогда в действующую армию тоже приезжали журналисты, в том числе и зарубежные, генерал читал потом их корреспонденции, и в результате у   него развился тот самый комплекс: он не мог видеть журналиста, чтобы его не выпороть. Это и до царя доходило, и неприятности у генерала были, но он ничего не мог с собой поделать - так и порол журналистов до ухода в отставку по старости. Возможно, он исходил из того, что коли журналист, то уж заведомо заслуживает порки и нельзя упускать случай. Должен вам сказать,- Корсаков таинственно понизил голос,- что я с ним вполне солидарен. Похоже, и у меня тот же комплекс...

   Огонек безумия, блеснувший в глазах Корсакова, заставил обозревателя инстинктивно отодвинуться. Однако хозяин придвинул свое кресло поближе и страстно прошептал:

  - Сами разденетесь или помочь?

   Ошеломленный обозреватель сначала выдавил свое знаменитое "э-э" и лишь затем сумел членораздельно выкрикнуть вопросы:

  - Что вы имеете в виду?! Что вы собираетесь со мной делать?!

  - Как что?- удивился Корсаков. - Выпороть.

  - Не имеете права!- закричал обозреватель. - Я журналист, я лицо неприкосновенное! Это бесчестно!

  - Я понимаю,- грустно сказал Корсаков,- но не могу с собой справиться. Заранее раскаиваюсь и прошу прощения... Да не переживайте вы так, от этого еще никто не умирал. От порки одна польза, вот увидите.

   Охранники, в течение всего интервью сидевшие с неподвижностью истуканов, молниеносно оживились, схватили обозревателя, спустили с него штаны и уложили лицом вниз на стол. Корсаков заметил, что оператор оторвался от окуляра, и прикрикнул на него:

  - Работайте! Вы должны все запечатлеть! Потом можете резать,как хотите.

   Обозреватель бешено дергался и извивался в руках охранников, издавая при этом какие-то бессвязные восклицания, полные скорби. Одного из своих мучителей он укусил за палец, но получил в ответ увесистый подзатыльник и замычал от тоски и бессилия. Дюжий боец занес уже казачью нагайку, но ударить не решался: белая дородная спина и пухлый   зад вихлялись так и сяк на черной плоскости стола, мешая нанести полноценный удар. Наконец охранник улучил удобный момент, прицелился - и ужасный вопль потряс своды подвала. Обозреватель вопил так истошно, что боец недоуменно посмотрел на Корсакова, убежденный в том, что его удар не мог вызвать столь чудовищных страданий.

  - Ну что ты на меня смотришь?- пожал плечами Корсаков. - Не привык человек к неудобствам, вот и все. Валяй дальше.

   Обозреватель ревел неутомимо, как грудной младенец. Морщились все присутствующие, даже члены съемочной группы, Корсаков заткнул себе пальцами уши, а боец инстинктивно старался бить полегче, дабы как-то приглушить эти душераздирающие звуки. Капитан Ищенко не выдержал, нагнулся к уху истязуемого и посоветовал:

  - Ты не ори зря, он все равно не кончит раньше, чем положено. Побереги горло, оно тебе еще пригодится.

   Как то ни странно, обозреватель внял его совету и неожиданно умолк. Корсаков даже слегка пожалел об этом: песнь титанических страданий прервалась, и порка тем самым превратилась в довольно рутинную процедуру, протекавшую в унылом молчании. Тишина нарушалась только шлепками нагайки по упругой коже тележурналиста. Наконец положенное число ударов было отмерено, боец засунул нагайку за пояс, другие бойцы отпустили визитера. Он слез со стола и начал торопливо одеваться, шмыгая носом и утирая непроизвольно выступившие слезы.

  - Ну, как самочувствие?- интимным тоном обратился к нему Корсаков. - Правда, как-то легче стало? Как-то лучше?