Темное дело (сборник) - Кубаев Рауфжон Джамилович

Исчезаешь.

Почему? Не думаю, чтоб ты убежал, если бы не чувствовал за собой какой-нибудь вины.

Я пил кофе, обжигаясь, и не чувствовал его вкуса.

Интересно, кто же такой все-таки этот «юноша бледный со взором горящим»? Я попытался вспомнить, как он выглядел, но это мне никак не удавалось. Лицо этого таинственного незнакомца начисто стерлось из памяти, и восстановить его не представлялось ни малейшей возможности. Более того, я был уверен, что позвони он сейчас в дверь, я ни за что его не узнаю, и даже спрошу, кого, мол, вам. Я был уверен, что ни за что не вспомню его. Бывает у людей такая внешность не запоминающаяся.

Ну правильно, вспомнил я, такая внешность бывает у тех, кто не хочет, чтобы их личность запоминалась — у филеров, например, или у тех, кто на виду у всех подкладывает хорошим людям бомбы.

Вот тебе и решение проблемы, подумал я. Если у тебя еще и есть сомнения, то после всего, что ты здесь только что надумал, они должны исчезнуть, а если до сих пор не исчезли, значит ты идиот, которому место не в редакции престижной газеты, а на свалке, в компании бомжей, которые палками вытаскивают себе прожиточный минимум.

Итак, сомнений нет: именно этот безликий незнакомец и подложил Косте бомбу. Впрочем, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы прийти к такому очевидному выводу, так что гордиться своими умственными способностями тебе, Лапшин, особенно не приходится. Тем более, вспомни — ты ведь вообще не сразу о нем подумал. Хорошо еще, что вспомнил. Это даже удивительно, что вспомнил. Это тебе повезло еще, недоумку.

Ну, а сейчас подумай над тем, что теперь у тебя должны отпасть последние сомнения в том, чем тебе все это грозит. Эти люди шутить не любят. Да они, наверное, и не могут шутить.

Тем хуже для них, разозлился я. Со мной у них этот номер не пройдет. Я им не Костя, розовый романтик, я — совсем другое, и кое-кто из их крута прекрасно отдает себе отчет в том, что одно дело — завалить беспомощного фоторепортера, каковым является Костя Сюткин, и совсем другое, уверяю вас, дело — повлиять на припертого к стенке Григория Лапшина.

Для тех, кто не в курсе, сообщу, что нет никого упрямее и, как бы это сказать, упертее, чем ваш покорный слуга, припертый, пардон за стиль, к стенке. Бешеным становлюсь, право слово. Тот, кто читал мои предыдущие опусы, тот поймет, что я имею в виду.

Я понял, что теперь пойду до конца, даже если мне придется дойти до Ельцина.

Да мне наплевать на все их угрозы и возможности! Если понадобится, я им такое покажу, что… то такое?!

В дверь позвонили. Рябинина? Что-нибудь забыла? Хотя вряд ли. Пришла сказать в лицо, каким подлецом я, по ее мнению, являюсь и выразить удивление, как это до сих пор меня земля носит. Или что-то в этом духе.

Не буду открывать. Пусть матерится через дверь. Нет, звонит и звонит. Не отстанет, пожалуй. Черт с тобой, Рябинина, ругайся. Я подошел к двери и открыл ее.

Сначала мне показалось, что головная боль возвращается.

Потом я решил, что наступило время моего первого инфаркта — так остро и сильно схватило сердце.

Потом — что я схожу с ума.

— Можно войти? — спросил человек, стоявший у порога, и я, машинально кивнув, дал ему это сделать.

Голова не болела, сердце только немного колотилось, но пережить это было можно.

Но за разум свой я стал беспокоиться основательно.

Человек повернулся ко мне и сказал:

— Здравствуйте, Григорий Иванович. Меня зовут Стас.

Я молчал, не в силах произнести ни слова. Молчал, не зная, на что решиться и как реагировать на его приход.

Потому что, вопреки своим опасениям, я узнал его сразу.

Потому что это был он. Последний, с кем до взрыва разговаривал Костя.

Таинственный незнакомец.

Глава 4

1995 г. ВЕСНА. БАЗА «X»? ХОЗЯИН

1

Борис Николаевич открыл глаза для того, чтобы тотчас же их закрыть — резкий свет далекого бледного неба полоснул острой бритвой, — но через несколько секунд встряхнул головой, резко поднялся и проснулся окончательно.

Огляделся. Просторная комната, минимум мебели, кушетка, письменный стол, обои спокойного цвета, торшер. Чем-то все это напоминало номер в санатории или где-нибудь на курорте в средней полосе России.

— Курорт! — негромко усмехнулся Борис Николаевич. — В гробу я видел все эти курорты…

Он уставился в сторону электрического будильника и наконец дождался — тот вдруг начал верещать, предпринимая воистину инквизиторские попытки, чтобы разбудить спящего, затем, через положенное время замолчал, резко, как ребенок, который надулся и громко заявил всему миру — все, хватит, я больше с вами не играю! — заявил и хитро прислушался, ожидая ответной реакции, что, мол, ответит мир. Но ответа не было. Борис Николаевич, дотянувшись, просто прихлопнул ладонью по блестящей кнопке, зная, что через секунду тот вновь примется верещать: еще громче, еще противнее, а самое главное — еще дольше.

Борис Николаевич тяжело поднялся, не глядя нашарил тапочки, поплелся к окну. Резким движением, чтобы сбросить сонную дремоту ночи, раздвинул тюль…

Перед глазами — обычная картинка.

Внутренний глухой дворик, аккуратный и чистый, дорожки, калитка (за ней пост охраны — двойной, трехсменный, постоянный), бетонный квадрат для прогулок, козырек из пластика на случай дождя и каменная стена четырехметрового забора — красный кирпич, естественно, «русская кладка», сделано хорошо, добротно, сразу видно, что работали профессионалы.

— Профессионалы! — вновь негромко усмехнулся Борис Николаевич. — В гробу я видел всех этих профессионалов…

За долгих три года вид этого внутреннего дворика ему так надоел, так приелся, что, казалось, дай Борису Николаевичу волю и возможности, естественно, то разнес бы он, в первую очередь, весь этот хорошо продуманный какими-то неизвестными архитекторами дизайн к чертовой матери. Ей-богу, разнес бы!

Когда раздался знакомый мелодичный звон где-то под потолком, одновременно в левом и правом углах комнаты, там, где бесшумно вращались на кронштейнах две телевизионные камеры, два «телеглаза», день и ночь наблюдая за действиями Бориса Николаевича, бывший майор из строевой части нахмурился, но головы не повернул. Он знал, что последует за этим сигналом — с ним начнут общаться.

— Общаться! — в третий раз за утро усмехнулся Борис Николаевич. — В гробу я видел все эти общения…

Он хотел что-то еще добавить, но голос, прозвучавший из скрытых динамиков, мягко и ласково перебил его:

— С добрым утром, Борис Николаевич!

Борис Николаевич не ответил.

— Борис Николаевич, вы меня слышите?..

— Слышу, — наконец неохотно отозвался он.

— Вот и славно! — искренне обрадовался голос. — А то я уж начал грешить на технику. Тут, понимаете ли, такая сложная техника, что не знаешь, когда и где она тебя подведет… — голос выдержал паузу и негромко засмеялся.

Борис Николаевич тоже кисло улыбнулся, все еще разглядывая серый бетонный квадрат.

— День-то какай! — задушевно воскликнул голос.

— День как день…

— Э, нет, батенька, вот тут вы совсем неправы! — как ни в чем не бывало продолжил голос, он словно игнорировал настроение Бориса Николаевича. — Надо уметь радоваться малому, а уж когда утром сам встал, сам подошел к окну, сам посмотрел вокруг… Ведь это же целая Вселенная!

— Вы на что намекаете? — подозрительно спросил Борис Николаевич, он по-прежнему стоял спиной к телекамерам, но было уже видно, что готов вот-вот повернуться.

— Какие намеки!..

— Как это какие?! «Сам встал, сам подошел…» — передразнил Борис Николаевич. — «Сам!..» А как же иначе?

— Действительно, как же иначе? — подхватил голос.

И тут Борис Николаевич обернулся. Посмотрел серьезно под потолок, где «простреливали» сектора равнодушные зрачки «телеглазов».

— Что это с вами, Борис Николаевич? — поинтересовался голос. — Нервишки шалят?..