Вдова - Наталья Парыгина

Дарья глядела на цветы, на малиновый бархат, на портрет Ленина в глубине сцены, и опять ей было удивительно, что двадцать пять лет минуло с тех пор, как раздался над заводом гудок, созывающий народ на первую смену. Дворцу этому поменьше лет, а тоже за двадцать.

В президиуме, в первом ряду с краю, сидел Степан Годунов. Пополнел он, округлился, появилась в лице солидность и, пожалуй, даже важность. Степан третий год был на заводе в главной тройке: председатель завкома. С директором завода да с секретарем парткома вровень решал все главные заводские дела.

Директор за красной трибуной рассказывал о жизни завода за минувшую четверть века. О строительстве, о первом каучуке, об эвакуации завода и о восстановлении. И хоть мало имен назвал он в докладе и не вспомнил Василия и Дарью Костроминых, а чудилось Дарье — о них он говорит. Она строила, она разбирала аппараты, чтоб от врага увезти, и снова, вернувшись из Сибири, ставила на место, некрепкими бабьими руками выполняла мужскую работу. Химию одолела — она. Аппараты покорила. Тонны каучука, многие тонны родились под ее надзором

... — Предлагаю почтить вставанием и минутой молчания память тех, кто ушел с завода на фронт и смертью храбрых пал за Родину.

Поднялись люди в президиуме. И в зале с громким шорохом встали, кое-где сиденья стукнули. И вдруг замерло все, торжественная тишина охватила зал, строги и задумчивы сделались лица людей. Слезы навернулись Дарье на глаза, печально наполнилось сердце. И в святую эту минуту остро, как никогда, почувствовала она свою связь со всеми этими людьми, неподвижно стоявшими в зале, знакомыми и незнакомыми, и со многими другими людьми, с воинами и вдовами, с отцами и с детьми. Была она частицей народа, малой и значительной, одной из капель, которые, сливаясь, рождают реки и моря.

После доклада началось награждение. И не одними грамотами — орденами и медалями одарила страна лучших работников завода.

...— Нечаеву Ольгу Глебовну — орденом Трудового Красного Знамени...

Зардевшаяся до самой шеи, со счастливой и смущенной улыбкой, стояла Ольга на краю сцены. Председатель горисполкома протянул ей коробочку с орденом и красную книжицу, пожал руку. Оркестр весело, задористо, победно грянул туш.

Пока Ольга легко спускалась по ступенькам и потом шла по проходу, худая и стройная, как в молодости, в изящном бежевом костюме, весь зал следил за нею. И Дарья проводила взглядом сверстницу, талантливого инженера, бывшего землекопа. Землекоп. Инженер. К женскому роду оба слова не приладишь, а встала Ольга в ряд с мужчинами — и с лопатой старалась вровень с ними идти, и науку одолела. К военным орденам прибавился мирный орден.

Ольга, свернув с прохода, пробиралась к своему ряду. Наум Нечаев повернул напряженное лицо навстречу ее шагам. А когда подошла и села рядом, обхватил рукою ее голову, притянул к себе и, не стыдясь людей, поцеловал в седеющий висок.

...— Костромину Дарью Тимофеевну премировать бесплатной путевкой в санаторий.

— Как же это? — опешив от неожиданности,, вполголоса проговорила Дарья.

Надо было идти туда, на сцену, но Дарья не решалась подняться, словно не по праву, а ошибкой назвали ее фамилию.

— Костромина Дарья Тимофеевна — здесь?

— Здесь! — крикнул Костя и подтолкнул Дарью под локоть. — Ступайте, мама...

Он иногда называл ее мамой.

Дарья не помнила, как она взяла плотный конверт и что говорил ей при этом директор завода. А когда вернулась на свое место, вдруг увидела издали приветливое в доброй улыбке и вовсе не солидное, простое человеческое лицо Степана Годунова. Взглядом и улыбкой поздравлял ее из президиума Годунов. «Все помнит обо мне», — с теплым благодарным чувством подумала Дарья.

— Небось, Степан мне путевку выхлопотал, — сказала она Доре.

— При чем тут Степан? На таких, как ты, завод держится. По труду тебе и честь.

— А по чести — с тебя магарыч, — подмигнул Угрюмов.

— Не поеду я, — растерянно проговорила Дарья. — Не хватало еще по курортам разъезжать.

— Свяжем да отправим, — сказал Костя, весело улыбаясь теще.

Море медленно, с легким шорохом накидывает прозрачную волну на песчаный берег. Чуть помедлив, словно раздумывая, не остаться ли на пляже, волна скатывается обратно, оставляет мокрый след. И опять с неистребимой настойчивостью прозрачная кромка воды наползает на песок, откатывается и наползает, навевая ласковым плеском сонный покой.

Дарья сидит почти у самой воды, вытянув ноги и глядя вдаль. Справа, недалеко от скалы, врезавшейся в море, на колышках натянуты рыболовные сети. Чайки летают над водой, стремительно припадая к морю и опять взмывая вверх, белыми комочками, похожими на клочья пены, сидят на колышках.

День клонится к закату, и солнце все ниже сползает по бледно-синему, с редкими клочьями облаков небу, точно хочет и не решается искупаться в море. Золотистая полоса стелется по гладкой поверхности моря, у берега синего, а в отдалении — зеленовато-серого, как шкура ящерицы.

Жар понемногу спадает, солнце печет уже не так свирепо, как в полдень, едва ощутимый ветерок приятно гладит теплую кожу. В море весело купаются курортники. Маленький мальчик, сын медицинской сестры, окунает голову в море и, отряхиваясь от соленой воды, кричит:

— Мама, видела, как я ныряю?

Дарья ложится на спину, сделав под головою небольшое возвышение из песка вместо подушки и накинув на глаза полотенце. Солнце заботливо согревает ее голые руки и ноги, плещется море, отрывочно долетают ленивые голоса. «А мало я в жизни отдыхала, — вдруг приходит в голову Дарье. — Разве что перед войной, когда с Василием поехали в Леоновку. Хорошо отдыхать... Не дали б путевку — так бы и не узнала, до чего хорошо тут, у моря...»

Море пленило ее своей неоглядностью, своей завораживающей синевой и тайной, до времени сдерживаемой силой. Еще в первый раз, увидав его из окна вагона, не могла Дарья оторвать взгляда от колышущейся массы воды с белопенными макушками волн. День был пасмурный, только что перестал дождь, вагонные окна оставались еще мутны и влажны, и сквозь них особенно таинственно и грозно простиралось Черное море под черным, забитым тучами небом.

Курортная жизнь казалась Дарье до того странной, что первое время она совестилась своего безделья и того, что ей подносят еду и убирают за ней посуду, своей наготы на пляже и чужой наготы.

По утрам на широкую общую веранду выходил толстяк в трусах и в шлепанцах, с волосатой грудью и волосатыми ногами. На шнурке, накинутом на шею, болтался камень с дыркой, который здесь назывался «куриный бог».

В столовую толстяк приходил в рубашке, расписанной диковинными пальмами. Хижины, корабли, звери и человечки размещались между пальмами. Другой курортник носил парусиновые штаны, с карманом на правой ягодице, на кармане — голый всадник на вороном коне. А у девицы, что жила с Дарьей в одной комнате, вся юбка была расчерчена нотными линейками, а на подоле спереди — рояль с откинутой крышкой, хоть садись да играй. «Ну и моды пошли», — дивилась Дарья.

Постепенно она привыкла к новому миру. Когда все кинулись к тетке, продававшей бусы из ракушек, Дарья тоже прибежала довольно проворно и отхватила ненужную вещь. В курортном ларьке купила себе белую шляпу из толстой байки и находила ее весьма удобной для защиты головы от солнца. С довоенных лет не купаясь, она все-таки не разучилась плавать, а на морской воде легче было держаться, чем на речной, и Дарья все смелее отплывала от берега, не пугаясь волны.

Днем, на пляже, Дарья почти не вспоминала о доме, о детях, многолетние утомительные заботы отстали от нее на время, дав полный покой. И другие люди сидели и лежали вокруг нее с бездумными лицами, в тихой отрешенности отдаваясь щедрым ласкам южного солнца и морской воды.

Как-то на пляже рядом с Дарьей оказались пожилые супруги. Женщина была полная, с двойным подбородком, с седыми, коротко остриженными волосами. Муж ухаживал за ней, как за невестой. Подавал руку, когда ей надо было встать, вытирал махровым полотенцем ее широкую с ложбинкой между лопатками спину, приносил в резиновой шапочке воды, чтобы она могла сполоснуть ноги перед тем, как обуться. И при этом улыбался с мягкой мужской восхищенностью. А у них, поняла Дарья из разговора, уже подрастал внук.

В этот день впервые с тех пор, как приехала на курорт, пала Дарье на сердце грусть. Она смотрела на свои загорелые, крепкие, теплые от солнца ноги и с давно не испытанной остротой чувствовала, как много отняла у нее война обыкновенного и необходимого женского счастья...

Ночью море разбушевалось. С грозным гулом обрушивало оно на берег огромные валы, словно маясь от одиночества и не зная, куда девать нерастраченную мощь. В гневе и тоске ухало море, колотясь о скалу, в безудержной страсти стремилось всю землю зацеловать своими солеными губами, но холодна и неподвижна была земля, отдав во власть пенистых морских волн лишь пустынный берег.