Степан Разин (Книга 2) - Степан Злобин

Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора.

– Не люблю я терпеть, когда в чарку чего не надо мешают! Вино – благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не любят.

Когда уже кончилось угощенье, дед Иван начал плести чепуху, опьянел и стал клевать носом. Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него.

– Неужто ты мыслил, Степан Тимофеич, я вправду упился? Да что ты! Куды же такой срам! Али я к тебе не послом приехал?! Не знаю я твоих есаулов, Степан Тимофеич. Кому ты верою веришь, тому сам после скажешь, я – лишь тебе, с глазу на глаз.

– А дед Панас? – кивком указал Разин на Черевика.

– Сей человек – видать: человек! – ответил Красуля. – Я его вижу до самого сердца. Он весь на куски был порублен в битвах, да сызнова сросся. Жизнь у него прожита. Ему кривда к чему бы?

И Красуля трезво и просто повел рассказ обо всех астраханских делах:

– Дворянское семя мы под корень порубили. Дружку твоему князю Семену пришлося усечь-таки голову: тайные письма писал на Москву да к донским домовитым.

– Корниле? – спросил Степан.

– Михайле Самаренину да Логинке Семенову – атаманам. А велел им своих казаков собрать да прислать будто в помощь нам, а с ними хотел ночью напасть и побить астраханску старшину. Хошь ты не велел его трогать, а после такого письма усекли ему голову.

– Ну что ж, коли сам напросился! – сказал Степан.

– И старец митрополит Иосиф народу грешил, – сообщил Красуля, – боярские письма к народу читал. Как слух прошел, что тебя под Синбирском побили, так они и взялись с двух сторон.

– Митрополита казнили? – спросил Разин.

– Казнили же. Не устрашились и сана.

– Туды и дорога.

– Ну, что же сказать еще? Хлеб ведется. Голодными не сидели, благо рыба в сей год далася. Народу из-под Синбирска к нам добре сошлось. Ныне всех языков на торгу: мордовцы, чуваши и черемисы... Полки наряжаем из них к походу.

– А есть ли добрые атаманы у вас, чтобы самим, без меня, под Синбирск ударить, кабы я войско надумал вести с другой стороны? – осторожно спросил Разин.

– Ить как не найтись, Тимофеич! Время нынче такое: кому народ повелит атаманом быть, тот поведет. Когда укажешь, то атаманов найдем... – Красуля задумчиво замолчал. – А я, старый, тебе скажу: не споловинить бы сил понапрасну! – предостерег он. – Ведь воеводам так легче побить нас, когда будем врозь! Чего ты надумал, коли не в тайну?!

– Неверно ты судишь, Иван, – возразил Степан, пропустив вопрос старика, – ведь народ лишь опоры ждет в казаках. Покуда мы на Тамбов не пришли, дотоле тамбовский мужик не встанет; мы от Тулы далече – Тула ждет да молчит. А пришлем туда, в город, хоть сотню лихих казаков – глядишь, и народ поднялся, из сотни и тысяча стала!.. С двух сторон подниматься в поход – тем нам силу не половинить, выходит – двоить...

Красуля качнул головой, еще не сдаваясь.

– Семь раз примерь, Тимофеич! Время еще у нас до весны осталось... Подумай еще... Я мыслю, и Федор-то Шелудяк смутится, когда ему экую весть привезу...

– Пусть Федор наедет сам ко мне, потолкуем, – сказал Разин.

– Не ждали, Степан Тимофеич, таких твоих мыслей, а то бы собрался Федя, приехал бы сам, – задумчиво произнес старик. – А мой тебе все-таки добрый совет: по весне к нам сбирайся. Покуда мы Астрахань держим, Царицын от нас никуды не уйдет – значит, низовье все наше... По Волге ходить нам бывалое дело, а знамый путь – полпути, Тимофеич. Казански татары к нам слали гонцов: обещают навстречу идти к Синбирску, а там и на Нижний вместе.

– Знаю, были и у меня из Казани, – подтвердил Степан.

– Пушек у нас маловато. Ну, не в первый раз – с бою возьмем... Вот еще, Тимофеич, селитру нашли мы на Ахтубе. Копаем да тайно возим. Серу татары в степи нашли, продают нам – знать, с порохом будем... К тебе у нас все приклонны... Василий Лавреич-то помер в покров...

– В покров?! – перебил Степан.

Он впервые слышал о смерти Василия Уса и вдруг устыдился, что сам даже и не спросил о нем, о его здоровье, но в то же время словно почувствовал облегченье: ему все время было горько сознание, что Василий считает его нарушителем клятвы, данной при первой их встрече в лесу.

Значит, Василий скончался, еще не зная о позорном и страшном конце симбирских событий.

– Помер в покров, – подтвердил старик. – Перед смертью он есаулов собрал, всю старшину, велел держаться тебя теснее, не отступать от тебя. Шелудяк и мы, все иные, клятвой ему поклялись и крест целовали, что не отступим... Лишь знака ждем твоего. Ну что ж, Тимофеич, – со вздохом сказал старик, – придешь ты к нам с казаками – у нас тогда добрая сила станет, а не придешь – и все равно нам на Волгу идти: народы зовут!..

– Не только на Волге зовут, Иван! – сказал Разин. – В иных местах тоже зовут. Вам на Волгу ударить, а мне иной будет путь, не время еще говорить, как пойду Только бы нам в одно время двинуть...

– Гонцов пришлешь, скажешь тогда?

– Пришлю. А вы мне обратно гонцов: в какой день идете, чтобы уж верно было...

– Ну, смотри, атаман! Голова у тебя ясна. Ты летишь высоко, тебе сверху всю Русскую землю видно, а все же скажу: гляди-ка ты лучше. Подсыльщиков спосылай в города да в уезды, проведай, как примут, – наставительно предостерег Красуля.

– Посылали, Иван, – тихо сказал Разин.

– Стало, примут?.. Ну, в добрый час! А мы станем сами к походу сбираться. Народу до времени я ничего говорить не стану и Федору не велю...

– Ни словечка, Иван! Надо, чтоб не было даже малого слуху. Пусть воеводы нас ждут только с Волги...

– Мыслю я, кроме меня да Феди, и в Астрахани никто бы не ведал... и есаулам заранее ни к чему, – подтвердил Красуля.

– Есаулам поклон от меня. Пусть готовят к весне поход. Мол, поправлюсь и тоже своих казаков подыму...

На прощанье Разин вышел к астраханским стрельцам и казакам, сопровождавшим Красулю, ласково разговаривал с ними, велел отвезти поклон всем астраханцам, одарил их деньгами и, посулив им скорую встречу, простился...

Шли святки. Уж три недели прошло, а Прокоп не возвращался. В эти дни из Черкасска прибыл Никита Петух, которого там не раз видели казаки. Он попросился видеть Степана по тайному делу.

– Батька, – сказал он, – наш рыбак-то в Черкасске хлеб-соль с домовитыми водит. У самого атамана сидел на пиру. Все значные принимают его как свойка. Да, слышно, гонца наряжают куда-то... Повелеть бы дозорам по Дону глядеть!

– А тебе какая корысть, рыжий? Что ты ко мне пришел? – спросил его Разин. – Войско ты кинул, сам к домовитым в низовье подался да смуту тут сеешь?!

Никита смутился.

Он не сумел одолеть своих мук. Приехав с лекарем и встретив Степана в пути к Кагальницкому городку, Никита не смог остаться в Кагальнике. Он уехал в Черкасск, где было уже немало разинских казаков; иные из них ускакали сюда из страха, что воеводы тотчас же следом за Разиным погонят рать на Дон и будут хватать всех тех, кто был со Степаном в походах. Иные просто решили, что атаман погиб, что Корнила сядет опять в войсковой избе, и просто переметнулись на сторону домовитых. Они, чтобы задобрить Корнилу, даже навезли с собою ему подарков.

Никита страшился не казни, не разорения, он всей душою готов был по-прежнему драться против бояр, но мысль об убитой Марье и о ее измене мучила его каждый раз, когда называли имя Степана. И он убежал в Черкасск от себя самого, от своих мучений.

Теперь его обдало жгучим стыдом за то, что он кинул своего атамана в беде. Ему захотелось даже сказать все по правде Степану, открыв все про Марью... Но он удержался от этого соблазна.

– Верно, Степан Тимофеич, что я отступил от тебя, – сказал он. – Ты, батька, прости, не верил, что ты оживешь, а без тебя всему делу конец. Ныне же слышу – ты здрав. А когда жив да здрав, то сидеть уж не станешь. Все знают, что ты не таков. Вот я и назад к тебе. Да, может, еще погодил бы, а как на тебя измену почуял, то не стерпел, поспешил...

– Ну, добро, коль! Живи в городу. А что Прокоп деет – сам ведает: чье хочет вино, то и пьет. Мне Корнилиной бражки не жалко! – сказал с усмешкой Степан.

И Никита остался в Кагальнике.

Сам Прокоп явился к Разину много спустя после святок.

– Голова кругом, как угощали, батька! – с насмешкой рассказывал он. – Всем черкасским я кум да сват от стола ко столу под ручки таскали...

– Слыхал, – сказал Разин.

– И к тебе слух дошел?! – опасливо покосившись, спросил Прокоп. – Громкие пиры водил твой «бесноватый» с черкасским старшинством!.. Не пиры – короводы! – подмигнув, воскликнул он, уже убежденный, что Разин ему верит.

– Дознался чего? – спросил Разин.

– Мне чего дознаваться! Все явно. Хмель – доводчик на всякого, все своим языком рассказали, – презрительно продолжал рыбак. – Между старшинством в Черкасске раздоры: одни на тебя поднимают народ – Логин Семенов да Мишка Самаренин. «Стар, говорят, Корней, не справится он с ворами, а покуда идет воровство, у нас царского хлеба не будет!» Другие, батька, страшатся: Самаренин, мол, как усобье начнет, то бояре прилезут, потом воеводу в Черкасске посадят, тогда их не сгонишь назад и всей воле казацкой конец! А еще слышал, что воеводы с Москвы обещали быть на Дон. А которые казаки судят так, что на тебя вся надежда: окроме тебя, мол, Дона никто от бояр отстоять не сумеет, а если тебя побить, то и силы иной на бояр не сыскать...